Для  Володы"вского  началась  пора  тяжких  трудов,  рассылки  писем,
разъездов.  На  следующей же  неделе он  перебрался в  Упиту  и  начал там
вербовать людей. Шляхта к нему валом валила, и побогаче и победней, потому
что снискал он себе громкую славу. Но особенно охотно шли к нему лауданцы,
для которых надо было добывать лошадей. Кипел как в котле Володы"вский, но
был он расторопен,  трудов не жалел,  и  дело у него шло на лад.  Тогда же
посетил он в Любиче Кмицица, который успел уже немного поправиться, и хотя
не вставал еще с постели,  но ясно было,  что выздоровеет.  Видно, сабля у
Володы"вского была острая, но рука легкая.
     Кмициц тотчас признал гостя  и  при  виде  его  побледнел.  Рука  его
невольно потянулась к  сабле,  висевшей в  изголовье,  однако  он  тут  же
опомнился и,  увидев на лице гостя улыбку,  протянул ему исхудавшую руку и
сказал:
     - Спасибо,  милостивый пан, за посещенье. Учтивость, достойная такого
кавалера, как ты.
     - Я  приехал спросить тебя,  милостивый пан,  не затаил ли ты в  душе
обиды на меня? - спросил пан Михал.
     - Обиды я не затаил,  потому не кто-нибудь победил меня,  а первейший
рубака. Насилу выхворался!
     - А как теперь твое здоровье, милостивый пан?
     - Тебе,  верно,  то удивительно,  что я из твоих рук живым вышел? Я и
сам признаюсь, что не легкое было это дело.
     Тут Кмициц улыбнулся.
     - Впрочем, еще не все потеряно. Можешь кончить меня, когда захочешь!
     - А я не за тем сюда приехал...
     - Ты  либо  дьявол,  либо  талисманом  владеешь.  Видит  бог,  не  до
похвальбы мне сейчас,  вроде с того света воротился, но до встречи с тобой
я  всегда думал:  коли не  первый я  рубака на  всю  Речь Посполитую,  так
второй.  А  меж тем слыхано ли  дело!  Да,  когда бы ты захотел,  я  бы не
отразил и первого твоего удара. Скажи мне, где ты так обучился?
     - И  способности  были  природные,  - ответил пан Михал,  - да и отец
сызмальства приучал,  не раз он говаривал мне: "Неказист ты уродился, коли
не станут люди тебя бояться, так будут над тобою смеяться". Ну, а доучился
я уж в хоругви,  когда служил у воеводы русского. Были там рыцари, которые
смело могли выйти против меня.
     - Неужто были такие?
     - Как не быть,  были. Пан Подбипента, литвин, родовитый шляхтич, он в
Збараже  сложил  голову,  -  упокой,  господи,  его  душу!  Такой  он  был
непомерной силы,  что  от  него  нельзя было прикрыться:  он  и  прикрытие
проткнет,  и  тебя проколет.  Потом еще  Скшетуский,  сердечный друг мой и
наперсник, ты о нем, наверно, слыхал.
     - Как же,  как же!  Это ведь он  вышел из Збаража и  прорвался сквозь
толпу казаков.  Кто о нем не слыхал!..  Так ты вот из каких?!  И в Збараже
был?..  Хвала и  честь тебе!  Погоди-ка!..  А  ведь я  и  о  тебе слыхал у
виленского воеводы. Тебя ведь Михалом звать?
     - Да,  я  Ежи Михал,  но святой Ежи только огненного змея зарубил,  а
Михал  предводитель всего  небесного воинства и  столько одержал побед над
легионами бесов, что я предпочитаю иметь его своим покровителем.
     - Что верно,  то  верно,  далеко Ежи до Михала.  Так это ты тот самый
Володы"вский, о котором говорили, что он зарубил Богуна?
     - Я самый.
     - Ну, от таковского не обидно получить по башке. Дай-то бог, чтобы мы
стали друзьями. Правда, ты меня изменником назвал, но тут ты ошибся.
     При  этих  словах Кмициц поморщился так,  точно у  него  снова заныла
рана.
     - Каюсь, ошибся, - ответил Володы"вский. - Но не от тебя узнаю я, что
ты не изменник,  люди твои мне это сказали.  Знай же, иначе я бы к тебе не
приехал.
     - Ну и языки же чесали тут, ну и чесали! - с горечью произнес Кмициц.
- Будь что будет.  Каюсь,  не один грех на моей совести, но и люди здешние
худо меня приняли.
     - Ты больше всего повредил себе тем,  что спалил Волмонтовичи да увез
панну Биллевич.
     - Вот они и  жмут меня жалобами.  Лежат уж у меня повестки.  Не дадут
мне,  больному,  поправиться. Это верно, что я спалил Волмонтовичи и людей
там порубил;  но бог мне судья,  коли сделал я  это по самовольству.  В ту
самую ночь,  перед пожаром,  я  дал  себе  обет:  со  всеми жить  в  мире,
расположить к  себе сермяжников,  даже в Упите ублажить сиволапых,  потому
там я тоже очень насвоевольничал. Воротился домой, и что же вижу? Товарищи
мои,  как  волы,  зарезаны,  лежат под  стеной!  Как узнал я,  что все это
Бутрымы сотворили,  бес в  меня вселился,  жестоко я  им  отомстил.  Ты не
поверишь, если я скажу тебе, за что их зарезали. Я сам дознался об этом от
одного из Бутрымов,  которого в лесу поймал:  их за то зарезали, что они в
корчме хотели поплясать с шляхтянками! Кто бы не стал мстить за такое?
     - Милостивый пан,  -  воскликнул Володы"вский,  -  это  верно,  что с
твоими товарищами жестоко расправились,  но шляхта ли их убила? Нет! Убила
их та недобрая слава,  которую они привезли с собою, - ведь честных солдат
никто не стал бы убивать, если бы им вздумалось пуститься в пляс!
     - Бедняги!  - говорил Кмициц, следуя за ходом своих мыслей. - Когда я
лежал здесь в  горячке,  они каждый вечер входили вон в ту дверь,  из того
покоя.  Как  наяву,  видел  я  их  у  своей постели,  синих,  изрубленных.
"Ендрусь,  -  стонали они,  -  дай на  службу за упокой души усопших,  ибо
тяжкие терпим мы муки!" Говорю тебе,  у меня волосы вставали дыбом, в доме
от них даже серой пахло... На службу я уж дал, только бы это помогло им!
     На минуту воцарилось молчание.
     - А теперь про увоз, - продолжал Кмициц. - Никто тебе не мог сказать,
что она мне жизнь спасла,  когда за  мною гналась шляхта,  но потом велела
пойти прочь и не показываться ей на глаза. Что же мне еще оставалось?!
     - Все равно татарский это обычай.
     - Ты,  верно,  не знаешь, что такое любовь и до какого отчаяния может
дойти человек, когда потеряет то, что любил больше всего на свете.
     - Это я-то  не знаю,  что такое любовь?  -  в  негодовании воскликнул
Володы"вский.  -  Да с  тех пор,  как я  начал носить саблю,  я всегда был
влюблен!   Правда,   subiectum*  менялся,   ибо  никогда  мне  не  платили
взаимностью. Когда б не это, на свете не было б верней Троила, чем я.
     _______________
          * Предмет (лат.).

     - Что это за любовь, коли subiectum менялся! - сказал Кмициц.
     - Тогда я  расскажу тебе одну историю,  которой сам  был  свидетелем.
После того как началась война с Хмельницким,  Богун, который теперь, после
смерти Хмельницкого, пользуется у казаков самым большим почетом, похитил у
Скшетуского девушку,  которую тот любил больше жизни, княжну Курцевич. Вот
это была любовь!  Все войско плакало, глядя, как убивается Скшетуский. Лет
двадцать с небольшим было ему,  а борода у него вся побелела.  А знаешь ли
ты, что он сделал?
     - Откуда же мне знать?
     - В  годину войны,  когда отчизна была унижена и  грозный Хмельницкий
праздновал победу, он и не подумал пойти на поиски девушки. Страдания свои
принес на алтарь богу и под начальством Иеремии сражался во всех битвах, а
под  Збаражем покрыл себя такой великой славою,  что и  теперь имя его все
повторяют с уважением.  Сравни же,  милостивый пан, его поступок и свой, и
ты поймешь разницу.
     Кмициц молчал, покусывая ус.
     - И бог вознаградил Скшетуского,  -  продолжал Володы"вский, - вернул
ему девушку.  Сразу же после битвы под Збаражем они поженились и уже троих
детей родили, хотя он не перестал служить. А ты, чиня усобицу, помогал тем
самым врагу и сам чуть не лишился жизни,  не говоря уж о том,  что дня два
назад мог навсегда потерять невесту.
     - Как так?  -  садясь на  постели,  воскликнул Кмициц.  -  Что с  ней
случилось?
     - Ничего с ней не случилось, только нашелся кавалер, который просил у
нее руки и желал взять ее в жены.
     Кмициц страшно побледнел,  запавшие глаза  его  сверкнули гневом.  Он
хотел встать, даже на минуту сорвался с постели и крикнул:
     - Кто он, этот вражий сын? Христом-богом молю, говори!
     - Я! - ответил Володы"вский.
     - Ты? Ты? - в изумлении спрашивал Кмициц. - Как же так?
     - Да вот так.
     - Предатель!  Это тебе так не пройдет!..  И она - Христом-богом молю,
говори все! - она приняла твое предложение?
     - Наотрез отказала, не раздумывая.
     На минуту воцарилось молчание.  Кмициц тяжело дышал, впившись глазами
в Володы"вского.
     - Почему ты называешь меня предателем?  - спросил тот у него. - Что я
тебе,  брат или сват? Что я, обещание нарушил, данное тебе? Я победил тебя
в равном поединке и мог поступать, как мне вздумается.
     - По-старому один из  нас заплатил бы за это кровью.  Не зарубил бы я
тебя, так из ружья бы застрелил, и пусть бы меня потом черти взяли.
     - Разве что из ружья застрелил бы,  потому на поединок, не откажи она
мне,  я  бы в  другой раз с тобою не вышел.  Зачем было бы мне драться?  А
знаешь, почему она мне отказала?
     - Почему? - как эхо повторил Кмициц.
     - Потому что любит тебя.
     Это было уж слишком для слабых сил больного.  Голова Кмицица упала на
подушки, лоб покрылся потом, некоторое время юноша лежал в молчании.
     - Страх,  как худо мне,  -  сказал он  через минуту.  -  Откуда же ты
знаешь, что она... любит меня?
     - Глаза у меня есть, вот я и гляжу, ум у меня есть, вот я и смекаю, а
уж  после отказа в  голове у  меня все  прояснилось.  Первое:  когда после
поединка пришел я сказать ей,  что она свободна,  что я зарубил тебя,  она
обмерла и,  вместо того, чтобы меня поблагодарить, вовсе пренебрегла мною;
второе:  когда несли тебя  сюда Домашевичи,  она,  словно как  мать,  твою
голову поддерживала;  третье:  когда  сделал я  ей  предложение,  она  так
ответила мне,  будто оплеуху дала.  Коли этого тебе мало,  стало быть,  ты
просто упрям и неразумен...
     - Если только это правда, - слабым голосом проговорил Кмициц, - то...
всякими мазями рану мне натирают, но нет лучше бальзама, чем твои слова.
     - Так неужели предатель дает тебе такой бальзам?
     - Ты  уж прости меня.  Это такое счастье!  В  голове у  меня не может
уложиться, что она все еще меня не отвергает.
     - Я сказал,  что она тебя любит,  а вовсе не сказал,  что она тебя не
отвергает. Это дело совсем другое.
     - А отвергнет она меня,  так я голову себе разобью об эту стенку.  Не
могу я иначе.
     - А  мог  бы,  когда бы  всей душой хотел искупить свою вину.  Теперь
война,  ты можешь пойти в поход, можешь верой и правдой послужить отчизне,
прославиться своей храбростью,  вернуть свое доброе имя.  Кто  из  нас без
греха?  У  кого нет грехов на совести?  У  всех они есть.  Но всем открыта
дорога к  раскаянию и исправлению.  Своевольничал ты -  так теперь избегай
своеволия;  против отчизны грешил,  затевая усобицы во время войны,  - так
теперь спасай ее;  людям  обиды чинил -  так  теперь вознагради их...  Вот
путь, который легче и надежней, чем разбивать себе голову.
     Кмициц пристально смотрел на Володы"вского.
     - Ты как сердечный друг говоришь со мною, - сказал он.
     - Не друг я тебе, но, по правде сказать, и не недруг, а девушку, хоть
она  мне  и  отказала,  мне все-таки жаль,  потому что на  прощанье я  зря
наговорил ей много нехорошего.  От отказа я не повешусь, мне не впервой, а
вот обиду таить я не привык.  Коли я тебя на добрый путь наставлю, так это
будет и моя заслуга перед отчизной, - ведь ты хороший и испытанный солдат.
     - А  не  поздно ли мне становиться на добрый путь?  Столько ждет меня
повесток!  С постели надо прямо являться в суд... Разве что бежать отсюда,
а этого мне не хочется делать.  Столько повесток! И что ни дело, то верный
приговор и бесчестие.
     - Вот  у  меня от  этого лекарство!  -  сказал Володы"вский,  вынимая
грамоту.
     - Грамота на набор войска? - воскликнул Кмициц. - Кому?
     - Тебе. И да будет тебе известно, что отныне ты не должен являться ни
в  какие суды,  потому что состоишь на воинской службе и подсуден гетману.
Послушай же, что пишет мне князь воевода.
     Володы"вский прочитал Кмицицу письмо Радзивилла, вздохнул, встопорщил
усики и сказал:
     - Как  видишь,  все в  моей воле:  могу отдать тебе грамоту,  могу ее
спрятать.
     Неуверенность, тревога и надежда изобразились на лице Кмицица.
     - И что же ты сделаешь? - спросил он тихим голосом.
     - Вручу тебе грамоту, - ответил Володы"вский.
     Кмициц ничего сперва не  сказал,  только голову опустил на  подушки и
некоторое время смотрел в потолок.  Вдруг глаза его увлажнились,  и слезы,
неведомые гости на этих глазах, повисли на ресницах.
     - Пусть же  меня к  конским хвостам привяжут и  размыкают по полю,  -
сказал он наконец,  -  пусть с  меня шкуру сдерут,  если я видел человека,
более достойного,  чем  ты,  милостивый пан.  Если ты  из-за  меня получил
отказ,  если Оленька,  как ты говоришь,  по-прежнему меня любит,  так ведь
другой тем злее стал бы мстить, тем злее топить... А ты руку мне протянул,
воскресил меня!
     - Не хочу я ради приватных дел жертвовать милой отчизной,  которой ты
еще можешь оказать немалые услуги.  Должен,  однако же, сказать тебе, что,
если бы ты взял казаков у Трубецкого или Хованского,  я бы грамоты тебе не
отдал. Счастье, что ты этого не сделал!
     - За  образец,  за  образец должны  принять тебя  другие!  -  ответил
Кмициц. - Дай же мне руку. Даст бог, я отплачу тебе за это добром, должник
я твой до гроба!
     - Вот и отлично!  Но об этом потом!  А теперь... голову выше! Не надо
тебе под суд идти,  а  надо за работу браться.  Будут у тебя заслуги перед
отчизной,  так и шляхта тебя простит, которой честь отчизны дорога. Ты еще
можешь искупить свою вину,  вернуть свое доброе имя и жить в сиянии славы,
как в  лучах солнца,  а  я  уж  знаю одну девушку,  которая подумает,  как
наградить тебя при жизни.
     - Э!  -  в  восторге воскликнул Кмициц.  -  Что это я  буду в постели
валяться,  когда враг попирает отчизну!  Эй,  есть там кто?  Сюда!  Слуга,
подавай сапоги!..  Мигом!  Разрази меня гром,  если я  буду еще нежиться в
этих пуховиках!
     Услышав эти слова, Володы"вский довольно улыбнулся и сказал:
     - Дух у тебя сильнее тела, телом ты еще слаб.
     И  он стал прощаться:  но Кмициц не отпускал его,  благодарил,  хотел
угостить вином.
     Совсем  уже   вечерело,   когда  маленький  рыцарь  покинул  Любич  и
направился в Водокты.
     - Лучшей наградой ей  будет за  мои злые слова,  -  говорил он  сам с
собою, - если я скажу ей, что Кмициц не только на пути к выздоровлению, но
и  на пути к исправлению.  Не совсем он еще потерянный человек,  только уж
очень горячая голова. Страх как я ее этим обрадую, думаю, теперь она лучше
меня  примет,  чем  тогда,  когда я  предлагал ей  руку и  сердце.  -  Тут
добрейший пан Михал вздохнул и пробормотал: - Кабы знать хоть, есть ли она
на свете, моя суженая?
     Погруженный в  такие  размышления,  доехал  он до Водоктов.  Косматый
жмудин выбежал к воротам, однако не спешил отворять.
     - Панны дома нет, - сказал он только.
     - Уехала?
     - Да, уехала.
     - Куда?
     - Кто его знает?
     - А когда воротится?
     - Кто его знает?
     - Да говори же ты по-человечески! Не говорила, когда воротится?
     - Верно,  вовсе уж не воротится, потому с телегами уехала и с узлами.
Стало быть, далеко и надолго.
     - Так? - пробормотал пан Михал. - Вот что я натворил!..