В ту же ночь князь долго держал совет с Корфом,  воеводой венденским,
и  с  шведскими послами.  Он  не думал,  что оглашение договора приведет к
таким  последствиям,  обманулся в  своих  ожиданиях,  и  страшное  будущее
открылось перед  ним.  Умышленно огласил он  договор на  пиру,  когда  умы
разгорячены,   согласны  на  все  и  готовы  на  все.   Конечно,  он  ждал
сопротивления,  но  рассчитывал и  на  приверженцев,  а  тем временем сила
протеста    превзошла   его    ожидания.    Кроме    нескольких   десятков
шляхтичей-кальвинистов да кучки офицеров иноземного происхождения, которые
как  чужестранцы не  могли иметь голоса,  все высказались против договора,
заключенного с  королем Карлом Густавом,  верней,  с  фельдмаршалом его  и
шурином, Понтусом де ла Гарди(*).
     Правда,  князь приказал арестовать офицеров, оказавших сопротивление,
но что из этого?  Что скажут на это регулярные хоругви? Не выступят ли они
на  защиту своих полковников?  Не  взбунтуются ли  и  не  захотят ли силой
отбить их?
     Что  останется  тогда  кичливому князю,  кроме  нескольких драгунских
полков и иноземной пехоты?
     А  потом останется еще вся страна,  вся вооруженная шляхта и  Сапега,
витебский  воевода,   грозный  противник  радзивилловского  дома,  готовый
воевать со  всем миром во имя неприкосновенности Речи Посполитой.  К  нему
перейдут полковники, которым не срубишь головы с плеч, и польские хоругви,
и Сапега возглавит все силы страны,  а он,  князь Радзивилл, останется без
войска, без приверженцев, без власти... Что тогда будет?..
     Это были страшные вопросы,  и  положение было страшным.  Князь хорошо
понимал,  что  тогда  договор,  который он  столько времени тайно готовил,
силою вещей потеряет всякое значение,  шведы отвернутся тогда от  него,  а
быть может,  станут мстить за то, что обманулись в своих ожиданиях. К тому
же  он  отдал им свои Биржи,  как залог верности,  и  тем самым еще больше
ослабил себя.
     Для могущественного Радзивилла Карл Густав готов обеими руками сыпать
награды и  почести,  от слабого и  покинутого он отвернется с  еще большим
презрением,  чем от других. А если изменчивое колесо фортуны пошлет победу
Яну  Казимиру,  тогда гибель ждет  его,  Радзивилла,  властителя,  равного
которому еще сегодня утром не было во всей Речи Посполитой.
     После отъезда послов и  венденского воеводы князь сжал  обеими руками
отягощенное заботами чело и быстрыми шагами начал ходить по покою. Снаружи
доносились голоса шотландской стражи и  стук  карет уезжавшей шляхты.  Она
уезжала  так  торопливо,  так  поспешно,  точно  чума  посетила  роскошный
кейданский замок. Страшная тревога терзала душу Радзивилла.
     Порой ему казалось,  что, кроме него, в покое есть еще кто-то и ходит
за ним,  и шепчет ему на ухо: "Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому же
отдан на позор!.."  Да,  он,  воевода виленский,  великий гетман,  уже был
раздавлен и  уничтожен!  Кто бы  мог вчера подумать,  что во всей Короне и
Литве -  да нет,  во всем мире!  -  найдется человек, который осмелился бы
крикнуть ему в  глаза:  "Изменник!"  А ведь он услышал это слово и остался
жив,  и  те,  кто  произнес это  слово,  тоже  живы.  Войди  он  сейчас  в
пиршественную залу,  он,  быть может,  услышит,  как  эхо повторяет под ее
сводами: "Изменник! Изменник!"
     Дикая, неукротимая ярость закипала порой в груди олигарха. Ноздри его
(вздувались,   глаза  сверкали,  жилы  вспухали  на  лбу.  Кто  смеет  тут
противиться его  воле?  Иступленная мысль  рисовала ему  картины казней  и
пыток мятежников,  которые осмелились не  пойти за  ним,  как покорные псы
идут за хозяином.  Он видел их кровь,  стекающую с топоров палачей, слышал
хруст костей,  ломаемых на колесе,  и тешился,  и любовался, и наслаждался
кровавыми видениями.
     Но  когда трезвый рассудок напоминал ему,  что  за  этими мятежниками
стоит  войско,   что   нельзя  безнаказанно  срубить  им   головы,   снова
возвращалась невыносимая,  адская тревога и  наполняла его душу,  и кто-то
снова начинал шептать на ухо: "Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому же
отдан под суд, на позор!.."
     Как же так?  Стало быть,  Радзивилл не может решать судьбу страны, не
может сохранить ее  за  Яном Казимиром или  отдать Карлу Густаву,  отдать,
передать, принести в дар, кому он захочет?
     Магнат в изумлении устремил взгляд в пространство.
     Так кто же они, Радзивиллы? Кем же они были вчера? Что говорила о них
вся Литва?  Ужели все это был один обман?  Ужели за  великого  гетмана  не
встанет  князь  Богуслав  со  своими  полками,  за  Богуслава  - дядя его,
курфюрст бранденбургский, а за всех троих Карл Густав, король шведский, со
всей  своею  победоносною  мощью,  перед которой еще недавно трепетала вся
Германия?  Ведь и Речь Посполитая протягивает руки к новому  господину,  и
она  сдается  при  одной  вести  о  приближении  северного  льва.  Кто  же
противится этой неукротимой силе?
     С одной   стороны   король   шведский,   курфюрст    бранденбургский,
Радзивиллы,  при  нужде  и  Хмельницкий  со  всей  его мощью,  и господарь
валашский, и Ракоци семиградский(*), - чуть не половина Европы! А с другой
- витебский воевода с Мирским,  с этими тремя шляхтичами, которые приехали
из Лукова,  и с несколькими взбунтовавшимися хоругвями!..  Что это? Шутки,
насмешка?
     Князь вдруг громко рассмеялся:
     - А,  Люцифер их  возьми со всем своим бесовским легионом,  ошалел я,
что ли? Да пусть хоть все уходят к витебскому воеводе!
     Однако через минуту лицо его снова омрачилось.
     - Эти  властители допустят  в  союз  только  властителей.  Радзивилл,
который бросает Литву к ногам шведов, будет желанным союзником. Радзивилл,
зовущий на помощь против Литвы, будет презрен ими.
     Что делать?
     Иноземные офицеры останутся с  ним;  но силы их недостаточны,  и если
польские хоругви перейдут к витебскому воеводе,  тогда судьбы страны будут
в руках Сапеги. Каждый офицер-иноземец выполнит приказ, но никто из них не
посвятит себя всего делу Радзивилла,  не  предастся ему со всем жаром души
не только как солдат, но и как приверженец.
     Не иноземцы нужны,  а непременно свои люди, которые могли бы привлечь
других  знатностью,   славою,  дерзким  примером,  готовностью  на  все...
Приверженцы нужны в своей стране хотя бы для видимости.
     Кто же  из этих своих остался на его стороне?  Харламп,  старый,  уже
непригодный солдат, служака, и только; Невяровский, которого недолюбливают
в войске и который не пользуется никаким влиянием,  а с ними еще несколько
человек,  которые значат еще меньше.  Никого больше нет, никого такого, за
кем пошло бы войско, никого такого, кто мог бы убедить в правоте его дела.
     Остается Кмициц, молодой, предприимчивый, дерзкий, покрытый рыцарской
славой,  носящий знаменитое имя, возглавляющий сильную хоругвь, которую он
выставил отчасти даже на собственные средства,  человек,  как бы созданный
вождем всех дерзких и  непокорных в  Литве и к тому же полный одушевления.
Вот если бы он взялся за дело Радзивиллов,  взялся с тою верой, какую дает
молодость,  слепо пошел бы за своим гетманом и стал бы его апостолом! Ведь
такой  апостол значит больше целых своих полков и  целых полков иноземных.
Он  сумел бы  перелить свою веру в  сердца молодых рыцарей,  увлечь их  за
собою и толпы людей привести в радзивилловский стан.
     Однако и он явно поколебался. Правда, не бросил своей булавы под ноги
гетману, но и не стал на его сторону в первую же минуту.
     "Не на кого положиться, никому нельзя верить, - угрюмо подумал князь.
- Все они перейдут к  витебскому воеводе,  и никто не захочет разделить со
мною..."
     - Позор! - шепнула совесть.
     - Литву! - ответствовала гордыня.
     Свечи оплыли,  и  в  покое потемнело,  только в окна лился серебряный
свет луны. Радзивилл загляделся на лунные отблески и погрузился в глубокую
задумчивость.
     Медленно стали мутиться отблески,  и люди замаячили во мгле,  они все
прибывали,  и князь увидел,  наконец,  войска, которые спускались к нему с
вышины по широкой лунной дороге.  Идут панцирные полки,  тяжелые и легкие,
идут гусарские полки,  реют над ними знамена,  а во главе их скачет кто-то
без шлема,  -  видно, победитель возвращается с победоносной войны. Тишина
кругом, и князь явственно слышит голос войск и народа:
     - Vivat defensor patriae! Vivat defensor patriae!
     Войска все  приближаются;  уже  можно различить лицо  полководца.  Он
держит в руке булаву; по числу бунчуков видно, что это великий гетман.
     - Во имя отца и  сына!  -  кричит князь.  -  Да ведь это Сапега,  это
воевода витебский! А где же я? Что же мне суждено?
     - Позор! - шепчет совесть.
     - Литва! - ответствует гордыня.
     Князь хлопнул в ладоши, Гарасимович, бодрствовавший в соседнем покое,
тотчас показался в дверях и согнулся кольцом в поклоне.
     - Свет! - сказал князь.
     Гарасимович снял нагар со свечей, затем вышел и через минуту вернулся
со светильником в руке.
     - Ясновельможный князь!  -  сказал он. - Пора на отдых, вторые петухи
пропели!
     - Я не хочу спать!  -  ответил князь.  -  Задремал, и злые грезы меня
душили. Что нового?
     - Какой-то  шляхтич привез письмо из Несвижа от князя кравчего;  но я
не посмел войти без зова.
     - Давай скорее письмо!
     Гарасимович подал письмо, князь вскрыл печать и прочел следующее:
 

     "Храни тебя бог, князь, и упаси от умыслов, кои могут принести нашему
дому вечный позор и погибель.  За одно таковое намерение не о владычестве,
но о власянице надлежит помыслить.  Дума о величии нашего дома и у меня на
сердце лежит,  и наилучшее тому доказательство старания,  кои прилагал я в
Вене,  дабы получить suffragia в  сеймах Империи.  Но отчизне и повелителю
нашему я не изменю ни за какие награды и власть земную,  дабы после такого
сева  не  собрать жатвы гнева при  жизни и  осуждения за  гробом.  Воззри,
князь,   на  заслуги  предков  и   на  незапятнанную  славу  и   опомнись,
Христом-богом молю, покуда есть еще время. Враг осаждает меня в Несвиже, и
не  знаю я,  дойдет ли  до  твоих рук сие послание;  но хотя каждая минута
грозит мне гибелью,  не о спасении молю я бога,  но о том, дабы удержал он
тебя от  сих  умыслов и  наставил на  путь истинный.  Буде свершилось злое
дело,  можно еще recedere* и скорым исправлением искупить вину.  А от меня
не жди помощи,  заранее упреждаю,  что, невзирая на кровные узы, силы свои
соединю с  паном подскарбием и  с  воеводою витебским и оружие мое сто раз
обращу против тебя,  князь, прежде нежели добровольно приложить руку к сей
позорной измене. Поручаю тебя, князь, господу богу.

                              Михал Казимеж Радзивилл,
                                               князь Несвижский и Олыцкий,
                                   кравчий Великого княжества Литовского".
     _______________
          * Отступить (лат.).

     Прочитав письмо,  гетман опустил его на  колени и  со  страдальческой
улыбкой покачал головой.
     "И  он  меня покидает,  родная кровь отрекается от  меня за  то,  что
пожелал  я  дом  наш  украсить неведомым доселе  сиянием!  Что  поделаешь!
Остается Богуслав, он меня не предаст. С нами курфюрст и Carolus Gustavus,
а кто не пожелал сеять, тот не будет собирать жатву..."
     "Позора!" - шепнула совесть.
     - Ясновельможный князь, изволишь дать ответ? - спросил Гарасимович.
     - Ответа не будет.
     - Я могу уйти и прислать постельничих?
     - Погодя!.. Всюду ли расставлена стража?
     - Да.
     - Приказы хоругвям разосланы?
     - Да.
     - Что делает Кмициц?
     - Он бился головой об стенку и  кричал о  позоре.  В  корчах катался.
Хотел бежать вслед за  Биллевичами,  но  стража его не  пустила.  За саблю
схватился, пришлось связать его. Теперь лежит спокойно.
     - Мечник россиенский уехал?
     - Не было приказа задержать его.
     - Забыл!  -  сказал князь.  -  Отвори окна,  душно мне,  задыхаюсь я.
Харлампу вели отправиться в  Упиту за хоругвью и  тотчас привести ее сюда.
Выдай  ему  денег,  пусть  уплатит  людям  первую  четверть и  позволит им
выпить...  Скажи  ему,  что  после  Володы"вского  получит  в  пожизненное
владение Дыдкемы. Душно мне... Погоди!
     - Слушаюсь, ясновельможный князь.
     - Что делает Кмициц?
     - Я уже говорил, ясновельможный князь, лежит спокойно.
     - Да, да, ты говорил... Вели прислать его сюда. Мне надо поговорить с
ним, вели развязать его.
     - Ясновельможный князь, это безумец...
     - Не бойся, ступай!
     Гарасимович вышел;  князь  вынул  из  веницейского столика шкатулку с
пистолетами, открыл ее, сел за стол и положил шкатулку так, чтобы она была
у него под рукой.
     Через четверть часа  четверо  шотландских  драбантов  ввели  Кмицица.
Князь приказал солдатам выйти. Остался с Кмицицем один на один.
     Казалось, ни кровинки не осталось в лице молодого рыцаря,  так он был
бледен;  только  глаза  лихорадочно  блестели,  но  внешне был он спокоен,
смирен, а может, погружен в безысходное отчаяние.
     Минуту оба молчали. Первым заговорил князь:
     - Ты поклялся на распятии, что не покинешь меня!
     - Я буду осужден на вечные муки,  коли не исполню своего обета,  буду
осужден, коли исполню! - сказал Кмициц. - Мне все едино!
     - Коль я на злое дело тебя подвигну, не ты будешь в ответе.
     - Месяц назад грозили мне суд и  кара за  убийства...  нынче,  мнится
мне, невинен я был тогда, как младенец!
     - Прежде,  нежели ты  выйдешь из этого покоя,  тебе будут прощены все
твои  старые вины,  -  проговорил князь.  Внезапно переменив разговор,  он
спросил его мягко и просто:  -  А как,  ты думаешь, должен был я поступить
перед лицом двух врагов,  стократ сильнейших, от которых я не мог защитить
эту страну?
     - Погибнуть! - жестко ответил Кмициц.
     - Завидую вам,  солдатам,  которым так  легко  сбросить тяжкое бремя.
Погибнуть!  Кто глядел в глаза смерти и не боится ее,  для того нет ничего
проще.  Никому из вас и на ум не придет, никто и помыслить не хочет о том,
что,  если я  разожгу теперь пламя жестокой войны и  погибну,  не заключив
договора,  камня на камне не останется от всей этой страны.  Избави бог от
такой беды,  ибо тогда и  на  небе душа моя не нашла бы покоя.  О,  terque
quaterque beati* те,  кто  может погибнуть!  Ужели,  мнишь ты,  мне  не  в
тягость жизнь, не жажду я вечного сна и покоя? Но надо выпить до дна кубок
желчи и  горечи.  Надо  спасать эту  несчастную страну и  ради спасения ее
согнуться под  новым бременем.  Пусть завистники обвиняют меня в  гордыне,
пусть говорят,  будто я  изменяю отчизне,  дабы вознестись самому,  -  бог
свидетель,  бог мне судья,  жажду ли я  возвышения,  не отрекся ли бы я от
своего  замысла,  когда  бы  все  могло  решиться иначе.  Найдите  же  вы,
отступившиеся от меня, средство спасения, укажите путь, вы, назвавшие меня
изменником,  и я еще сегодня порву этот документ и заставлю воспрянуть ото
сна все хоругви, чтобы двинуть их на врага.
     _______________
          * О, трижды и четырежды блаженны (лат.).

     Кмициц молчал.
     - Но почему ты молчишь?  -  возвысил голос Радзивилл. - Я ставлю тебя
на мое место,  ты великий гетман и воевода виленский, и не погибать, - это
дело  немудрое,  -  но  спасти  отчизну ты  должен:  отвоевать захваченные
воеводства,  отомстить за Вильно,  обращенное в  пепел,  защитить Жмудь от
нашествия шведов,  -  нет,  не Жмудь,  всю Речь Посполитую,  изгнать из ее
пределов всех врагов!.. Сам-третей кинься на тысячи и не погибай, ибо тебе
нельзя погибать, но спасай страну!
     - Я не гетман и не воевода виленский,  - ответил Кмициц, - не мое это
дело. Но коли надо сам-третей кинуться на тысячи, я кинусь!
     - Послушай,  солдат:  коль  скоро не  твое  это  дело спасать страну,
предоставь это мне и верь мне!
     - Не могу! - стиснув зубы, ответил Кмициц.
     Радзивилл покачал головой.
     - Я  не надеялся на тех,  я  ждал,  что так оно и будет,  но в тебе я
обманулся.  Не прерывай меня и слушай...  Я поставил тебя на ноги, спас от
суда и от кары, как сына пригрел на груди. Знаешь ли ты, почему? Я мнил, у
тебя смелая душа, готовая к великим начинаньям. Не таю, я нуждался в таких
людях.  Не было рядом со мною никого,  кто отважился бы смело взглянуть на
солнце.  Были малодушные и  робкие.  Таким нечего указывать дорогу,  кроме
той, по которой они и их отцы привыкли ходить, не то они закаркают, что ты
уводишь их на окольные пути. А куда, как не до пропасти дошли мы по старым
дорогам?  Что  сталось с  Речью Посполитой,  которая некогда могла грозить
всему миру?  -  Князь сжал голову руками и трижды повторил:  - Боже! Боже!
Боже!
     Через минуту он продолжал:
     - Пришла година гнева божия,  година таких бедствий и  такого упадка,
что от обычных средств нам не восстать уже с одра болезни,  а когда я хочу
прибегнуть к новым, кои единственно могут принести salutem*, меня покидают
даже те,  на кого я надеялся, которые должны верить мне, которые поклялись
в верности мне на распятии.  Кровью и ранами Христа! Ужели мнишь ты, что я
навечно предался под покровительство Карла Густава,  что и впрямь помышляю
соединить нашу  страну со  Швецией,  что  этот  договор,  за  который меня
прокричали изменником,  будет длиться более года?  Что ты  глядишь на меня
изумленными очами?  Ты еще более изумишься,  когда выслушаешь все.  Ты еще
более поразишься,  ибо случится нечто такое,  о  чем никто и не помышляет,
чего никто не может допустить, чего разум обыкновенного человека объять не
в силах.  Но не трепещи, говорю тебе, ибо в этом спасение нашей страны, не
оставляй меня,  ибо если я никого не найду в помощь себе,  то, быть может,
погибну, но со мною погибнет вся Речь Посполитая и вы все - навеки! Один я
могу ее спасти;  но для этого я должен сокрушить и растоптать все препоны.
Горе тому,  кто воспротивится мне,  ибо сам бог моею десницей сотрет его с
лица  земли,  будет ли  то  воевода витебский,  пан  подскарбий Госевский,
войско или шляхта,  противящаяся мне.  Я хочу спасти отчизну,  и все пути,
все средства для этого хороши.  Рим в годину бедствий назначал диктаторов,
такая,  - нет! еще большая власть нужна мне! Не гордыня влечет меня к ней,
- кто чувствует в себе силы,  пусть возьмет ее вместо меня!  Но коль скоро
никого нет, я возьму ее, разве только если эти стены ранее не обрушатся на
мою голову!..
     _______________
          * Спасение (лат.).

     При  этих  словах  князь  поднял вверх  руки,  словно и  впрямь хотел
подпереть рушащийся свод,  и  было в  нем нечто столь величественное,  что
Кмициц широко раскрыл глаза и  смотрел на  него так,  точно никогда раньше
его не видал.
     - Ясновельможный  князь,  к  чему  ты  стремишься?  -  проговорил  он
наконец. - Чего ты хочешь?
     - Я хочу... короны! - крикнул Радзивилл.
     - Господи Иисусе!..
     На   минуту  воцарилось  немое  молчание,   лишь  на  замковой  башне
пронзительно захохотал филин.
     - Послушай,  - сказал князь, - пора открыть тебе все. Речь Посполитая
гибнет,  и гибель ее неминуема.  Нет для нее на  земле  спасения.  Надобно
спасти  от  разгрома наш край,  самую близкую нам отчизну,  дабы потом все
возродить,  как возрождается феникс из пепла!..  Я свершу  сие  и  корону,
которой  я  жажду,  возложу  на главу,  как бремя,  дабы из великой могилы
восстала новая жизнь.  Не трепещи!  Земля не разверзается,  все  стоит  на
месте,  только близятся новые времена.  Я отдал этот край шведам,  дабы их
оружием усмирить другого врага,  изгнать  его  из  наших  пределов,  вновь
обрести утраченные земли и мечом в собственной его столице вынудить у него
договор.  Ты слышишь меня?  В скалистой,  голодной Швеции мало людей, мало
сил,  мало сабель,  дабы захватить необъятную Речь Посполитую. Шведы могут
раз,  другой разбить наше войско;  но удержать нас в  повиновении  они  не
сумеют.  Когда  бы  к  каждому  десятку  наших людей приставить стражем по
одному шведу,  и то для многих десятков недостало бы стражей.  Карл Густав
хорошо  это знает и не хочет,  не может захватить всю Речь Посполитую.  Он
займет,  самое большее,  Королевскую Пруссию(*),  часть Великой Польши - и
этим  удовлетворится.  Но дабы безопасно владеть завоеванными землями,  он
должен расторгнуть союз между нами и Короной,  в противном случае  ему  не
укрепиться в захваченных провинциях.  Что же станется тогда с нашим краем?
Кому его отдадут?  Коль скоро я оттолкну корону,  которую  бог  и  фортуна
возлагают на мою главу, его отдадут тому, кто в эту минуту им завладел. Но
Карл Густав не хочет это делать,  дабы не усилить мощь соседа и не создать
себе  грозного врага.  Так будет только тогда,  когда я отвергну корону...
Ужели имею я право ее отвергать?  Ужели могу я допустить,  чтобы случилось
то,  что грозит нам окончательной гибелью? В десятый, в сотый раз вопрошаю
я: где иное средство спасения? Пусть же творится воля господня! Я беру это
бремя на свои плечи. Шведы за меня, курфюрст, наш родич, сулит мне помощь.
Я избавлю свой край от войны!  С побед и расширения его пределов  начнется
господство  моего  дома.  Расцветут  мир  и благоденствие,  огонь не будет
пожирать города и веси. Так будет, так должно быть. И да поможет мне бог и
крест святой,  ибо слышу я в себе силу и мощь,  дарованные мне небом,  ибо
желаю блага стране,  ибо не кончаются на том мои замыслы!.. И клянусь сими
небесными  светилами,  сими трепетными звездами,  что,  если только хватит
здоровья  и  сил,  я  вновь  отстрою  все  здание  и  сделаю   его   более
могущественным, нежели оно было доныне.
     Огнем горели зеницы князя, и весь он окружен был невиданным сиянием.
     - Ясновельможный князь!  -  воскликнул Кмициц. - Немыслимо обнять сие
умом, голова кружится, глаза не смеют взглянуть вперед!
     - А потом,  - точно следуя за течением своих мыслей, продолжал князь,
- а  потом...  Яна Казимира шведы не  лишат ни  державы,  ни  власти,  они
оставят ему Мазовию и Малую Польшу. Бог не дал ему потомства. Придет время
выборов...  Кого же изберут на трон,  коль скоро пожелают сохранить союз с
Литвою?  В  какое  время  Корона  достигла  могущества  и  растоптала мощь
крестоносцев?  В то время,  когда на трон ее воссел Владислав Ягелло.  Так
будет и теперь!..  Никого другого поляки не могут призвать на трон,  кроме
как того,  кто здесь будет владыкой.  Не  могут и  не  сделают этого,  ибо
сдавят им  грудь  немцы и  турки и  нечем им  станет дышать,  да  и  червь
казачества точит им грудь!  Не могут!  Слеп тот,  кто этого не видит, глуп
тот,  кто этого не разумеет!  А  тогда обе страны вновь соединятся в  одну
державу в  доме моем!  Вот тогда мы  посмотрим,  удержат ли  скандинавские
королишки нынешние  свои  прусские и  великопольские завоевания.  Тогда  я
скажу им:  * -  и  этой стопой придавлю им тощие ребра и создам
такую могущественную державу,  какой свет не  видывал,  о  какой не писала
история,  и, быть может, в Константинополь понесем мы крест, огонь и меч и
будем грозить врагам,  мир храня в своей державе! Боже всемогущий, ты, что
обращаешь в  небе светила,  дай же  мне спасти эту страну во  славу твою и
всего христианства,  дай  же  мне  людей,  кои  постигли бы  умысел мой  и
пожелали приложить руку свою для ее спасения.  Вот что я хотел сказать!  -
Князь воздел руки и очи поднял горе. - Ты мой свидетель! Ты мне судия!
     _______________
          * "Я вас!" (лат.) - грозный окрик Нептуна,  обращенный к  ветрам
     (Вергилий, Энеида).

     - Ясновельможный князь! Ясновельможный князь! - воскликнул Кмициц.
     - Уходи!  Покинь меня!  Брось мне  под ноги буздыган!  Нарушь клятву!
Назови изменником!  Пусть все  тернии до  единого будут в  терновом венце,
возложенном на  мою  главу!  Погубите  страну,  низвергните ее  в  бездну,
оттолкните руку,  которая может спасти ее, и идите на суд божий! Пусть там
нас рассудят!
     Кмициц бросился перед Радзивиллом на колени.
     - Ясновельможный князь! Я с тобою до гроба! Отец отчизны! Спаситель!
     Радзивилл положил  ему  руку  на  голову,  и  вновь  наступила минута
молчания. Только филин по-прежнему хохотал на башне.
     - Ты получишь все,  к  чему стремился и чего жаждал,  -  торжественно
произнес князь.  - Ничто тебя не минует, и больше тебе дастся, нежели отец
твой  с  матерью желали  тебе!  Встань,  будущий великий гетман и  воевода
виленский!..
     На небе заря стала брезжить.