У  Кмицица в  самом деле  были  грамоты Радзивилла ко  всем  шведским
начальникам,  комендантам и  правителям,  коими  предписывалось давать ему
свободный проезд и не чинить препятствий; но он не решался воспользоваться
ими.  Он думал,  что князь Богуслав еще из Пильвишек разослал во все концы
гонцов с  предупреждением и  приказом схватить его.  Потому-то и принял он
чужое имя и даже новую личину надел.  Минуя Ломжу и Остроленку,  где шведы
прежде всего  могли получить приказ князя,  он  гнал  лошадей с  людьми на
Пшасныш, откуда хотел через Пултуск пробраться в Варшаву.
     Но и  в  Пшасныш он ехал окольным путем,  вдоль прусской границы,  на
Вонсошь,  Кольно и  Мышинец,  так  как  у  Кемличей,  досконально  знавших
тамошние  леса  и  все  лесные тропы,  были свои "дружки" среди курпов(*),
которые в случае надобности могли прийти им на помощь.
     Почти вся  приграничная полоса была  уже  захвачена шведами;  но  они
занимали только  крупные города,  не  отваживаясь углубляться в  дремучие,
непроходимые леса,  где  обитал народ  вооруженный,  охотники,  никогда не
выходившие из пущи и столь дикие,  что лишь за год до этого королева Мария
Людвика повелела соорудить в Мышинце часовню и послала туда иезуитов учить
обитателей пущи вере и смирять их нравы.
     - Чем дольше не встретим мы шведов,  -  говорил старый Кемлич,  - тем
лучше для нас.
     - В  конце  концов  придется же  встретиться с  ними,  -  отвечал пан
Анджей.
     - Под большим городом не страшно,  там они побаиваются обижать людей,
в большом городе всегда и власти и комендант, которому можно пожаловаться.
Я  уж  обо  всем людей расспросил,  знаю,  что указы есть шведского короля
народ не разорять и не своевольничать.  Но маленькие разъезды, да подальше
от глаз комендантов, те на указы не смотрят и грабят мирных жителей.
     Так ехали они лесами, нигде не встречая шведов, ночуя в смолокурнях и
лесных  селеньях.  Среди  курпов  о  нашествии шведов ходили самые  разные
слухи,  хотя никто из  них не видал пока ни одного шведа.  Одни толковали,
что приплыл народ из-за моря,  речи человеческой не понимает, ни в Христа,
ни в  богородицу,  ни в  святых не верует и кровожаден неслыханно.  Другие
рассказывали,  что лаком враг до  скотины,  кож,  орехов,  меду и  сушеных
грибов, а не дашь - лес подожжет. Иные же твердили, что это упыри, которые
охотно жрут человечину, а верней сказать - девок.
     Когда  грозные вести дошли до  самых глухих дебрей,  стали все  курпы
пущу "стеречь",  в лесах перекликаться.  Все те,  кто поташ варил да курил
смолу,  кто хмель разводил,  лес валил да рыбачил,  ставя верши в зарослях
Росоги,  кто охотился да  облавливал дичь,  бортничал да  бобров разводил,
собирались  теперь  по  большим  селеньям,  рассказывали новости  и  совет
держали, как выгнать врага, коли вздумает он показаться в пуще.
     Продвигаясь со своим отрядом вперед, Кмициц не однажды встречал толпы
этих людей в дерюжных рубахах и волчьих,  лисьих или медвежьих шкурах.  Не
однажды преграждали они ему путь на тропах и переходах и спрашивали:
     - Кто такой? Не швед будешь?
     - Нет! - отвечал пан Анджей.
     - Храни тебя бог!
     Пан Анджей с  любопытством смотрел на  этих людей,  которые постоянно
жили в лесном мраке,  чьи лица никогда не опаляло солнце;  он поражался их
росту, смелости взгляда, открытым речам и совсем не мужицкой отваге.
     Кемличи, знавшие их, уверяли пана Анджея, что во всей Речи Посполитой
не  сыщешь лучше стрелков.  Кмициц сам  заметил,  что  все курпы вооружены
отменными немецкими ружьями, которые они выменивали в Пруссии на шкуры. Он
заставлял их показывать,  как они стреляют,  дивился их меткости и думал в
душе:
     "Случись мне отряд собирать, я бы сюда пришел".
     В  самом  Мышинце он  застал их  целые  толпы.  Больше сотни стрелков
постоянно стояло на страже у дома ксендзов,  - они опасались, как бы шведы
первым делом не явились сюда,  потому что остроленковский староста велел в
свое время прорубить в лесах дорогу в Мышинец, чтобы ксендзы, поселившиеся
там, имели "доступ в мир".
     Хмелеводы,   которые  доставляли  свой  товар  в  Пшасныш  знаменитым
тамошним пивоварам и  слыли  поэтому людьми  бывалыми,  рассказывали,  что
Ломжа,  Остроленка и Пшасныш кишат шведами, которые хозяйничают там, как у
себя дома, и собирают с народа подати.
     Кмициц  стал  подговаривать курпов  ударить  на  Остроленку и  начать
войну,  не дожидаясь, пока шведы придут в пущу, и сам предлагал повести их
в бой.  Они очень охотно откликнулись на его призыв, но ксендзы отговорили
их  от этого безумного шага;  велели ждать,  пока не поднимется весь край,
чтобы  преждевременным выступлением не  навлечь  на  себя  жестокую  месть
врага.
     Пан Анджей уехал,  сожалея об утраченной возможности. Одно оставалось
ему утешение: он убедился в том, что стоит только кликнуть клич, и ни Речь
Посполитая, ни король не останутся здесь без защитников.
     "Коли так обстоит дело и в других местах, можно бы и начать!" - думал
он.
     Горячая его натура рвалась в  бой;  но рассудок говорил:  "Одни курпы
шведов  не  одолеют.  Проедешь дальше,  поглядишь,  присмотришься,  а  там
сделаешь, что повелит король".
     И он ехал дальше. Выбравшись из непроходимых дебрей на лесные рубежи,
в места, заселенные гуще, он увидел во всех деревнях необычайное движение.
На  дорогах было полно шляхты,  которая в  бричках,  каретах,  колымагах и
верхами направлялась в ближайшие города и местечки к шведским комендантам,
чтобы  принести  присягу  на  верность новому  монарху.  Тем,  кто  принес
присягу,  шведы  выдавали охранные грамоты.  В  главных  городах земель  и
поветов   оглашали   "капитуляции",   в   которых   оговаривались  свобода
вероисповедания и привилегии для шляхетского сословия.
     Не   столь   охотно,   сколь  поспешно  ехала  шляхта  приносить  эту
принудительную присягу, ибо упорствующим грозили всяческие кары, главное -
конфискации и грабежи.  Толковали, что людям подозрительным шведы, как и в
Великой Польше,  уже начали ломать пальцы в  курках мушкетов,  со  страхом
уверяли,  будто на тех, кто побогаче, умышленно возводят подозрения, чтобы
ограбить их.
     В  деревнях  было  поэтому  опасно  оставаться,   и  шляхта  побогаче
направлялась  в  города,  чтобы,  находясь  под  непосредственным надзором
шведских  комендантов,  избежать  подозрений  в  кознях  против  шведского
короля.
     Пан  Анджей  прислушивался  к  разговорам  и,  хоть  шляхта  неохотно
вступала в  беседу с  худородным,  все же  понял,  что не только ближайшие
соседи и  знакомые,  но  даже  друзья не  ведут  между  собою  откровенных
разговоров о  шведах и  о  новой власти.  Все  громко жаловались только на
"реквизиции", а жаловаться и впрямь было на что, так как в каждую деревню,
в  каждое  местечко  приходили приказы  комендантов доставить уйму  зерна,
хлеба,  соли,  скотины, денег; эти приказы часто превосходили возможности,
тем более что,  выбрав у людей одни припасы,  шведы требовали других,  а к
тем, кто не платил, присылали карателей, которые взыскивали втройне.
     Да,  миновали старые времена! Всяк тянулся как мог, отрывал кусок ото
рта и давал и платил,  жалуясь и ропща, а в душе думал, что раньше было не
так.  До времени все утешали себя тем,  что вот кончится война, кончатся и
реквизиции.  Такие посулы давали и шведы.  Они твердили,  что,  как только
король покорит всю страну, он тотчас начнет по-отечески править народом.
     Шляхте, которая изменила своему королю и отчизне,  которая еще совсем
недавно называла тираном добрейшего Яна Казимира,  подозревая его  в  том,
что  он  жаждет  absolutum  dominium,  которая  во  всем  противилась ему,
протестуя на сеймах и сеймиках,  и в своей жажде новшеств и перемен  дошла
до  того,  что без сопротивления признала государем захватчика,  только бы
дождаться какой-нибудь перемены,  стыдно было теперь даже жаловаться. Ведь
Карл  Густав  освободил ее от тирана,  ведь она добровольно предала своего
законного монарха и дождалась столь вожделенной перемены.
     Вот  почему даже самые простодушные не  говорили открыто между собой,
что они думают об этой перемене,  зато охотно слушали тех, кто твердил им,
что и  наезды,  и  реквизиции,  и грабежи,  и конфискации лишь временные и
неизбежные onera*,  которые сразу  же  кончатся,  как  только Карл  Густав
утвердится на польском троне.
     _______________
          * Тягости (лат.).

     - Тяжело,  брат,  тяжело,  -  говорил порою шляхтич шляхтичу, - но мы
должны радоваться новому государю.  Могущественный он властелин и  великий
воитель,  усмирит он казаков, турок успокоит и московитов прогонит с наших
границ, и будем мы процветать в союзе со Швецией.
     - Да хоть бы мы и не радовались,  -  отвечал другой шляхтич,  - разве
против такой силы попрешь? С мотыгой на солнце не кинешься!..
     Порою шляхтичи ссылались на новую присягу.  Кмициц негодовал,  слушая
эти разговоры, а однажды, когда какой-то шляхтич вздумал толковать при нем
на постоялом дворе,  что он обязан быть верным тому,  кому принес присягу,
пан Анджей крикнул ему:
     - У тебя,  пан, знать, два языка подвешено: один для истинных присяг,
другой для фальшивых, - ты ведь Яну Казимиру тоже присягал.
     Случилось это неподалеку от Пшасныша,  и  было при этом много шляхты;
все заволновались, услышав эти смелые речи, у одних изобразилось удивление
на лицах, другие покраснели. Наконец самый почтенный шляхтич сказал:
     - Никто тут присяги бывшему королю не  нарушал.  Сам он освободил нас
от нее, потому бежал из нашей страны и не подумал оборонять ее.
     - Чтоб вас бог убил!  - воскликнул Кмициц.  - А сколько раз принужден
был бежать король Локоток(*),  а ведь  воротился  же,  ибо  народ  его  не
оставил,  страх божий был еще в сердцах?  Не Ян Казимир бежал, а продажные
души от него бежали и теперь жалят его,  чтобы обелить себя перед богом  и
людьми!
     - Слишком уж смело ты говоришь,  молодец.  Откуда ты взялся, что нас,
здешних людей,  хочешь  учить  страху божьему?  Смотри,  как  бы  тебя  не
услышали шведы!
     - Коли вам любопытно,  скажу:  я из курфюрстовской Пруссии, подданный
курфюрста. Но родом я поляк, люблю отчизну, и стыдно мне за мой закоснелый
народ.
     Тут шляхта,  позабыв о  гневе,  окружила его и  с  любопытством стала
наперебой расспрашивать:
     - Так ты, пан, из курфюрстовской Пруссии? Ну-ка расскажи нам все, что
знаешь! Как там курфюрст? Не думает спасать нас от ига?
     - От какого ига?  Вы же рады новому господину,  так чего же толковать
об иге! Как постелешь, так и выспишься.
     - Мы рады,  потому нельзя иначе.  Меч висит над нашей головою.  А  ты
рассказывай так, будто мы вовсе не рады.
     - Дайте ему выпить чего-нибудь,  чтоб язык у него развязался.  Говори
смело, среди нас нет изменников.
     - Все вы изменники!  -  крикнул пан Анджей.  - Не хочу я пить с вами,
шведские наймиты!
     С  этими  словами он  вышел  вон,  хлопнув дверью,  а  они  остались,
пристыженные  и  потрясенные;  никто  не  схватился  за  саблю,  никто  не
последовал за Кмицицем, чтобы отплатить за оскорбление.
     Он же двинулся прямо на Пшасныш.  В какой-нибудь версте от города его
окружил шведский патруль и  повел  к  коменданту.  В  патруле было  только
шестеро рейтар и  седьмой -  унтер-офицер,  вот  Сорока и  трое Кемличей и
стали  поглядывать на  них,  как  волки  на  овец,  да  глазами показывать
Кмицицу, - дескать, не стоит ли ими заняться.
     Пана  Анджея это  тоже  очень соблазняло,  тем  более что  неподалеку
протекала Венгерка,  берега которой заросли камышом;  однако он совладал с
собою и позволил шведам спокойно вести себя к коменданту.
     Назвавшись,   он  сказал  коменданту,  что  родом  из  курфюрстовской
Пруссии,  барышник,  каждый год ездит с лошадьми в Соботу. У Кемличей тоже
были  свидетельства,  которые они  раздобыли в  хорошо знакомом им  городе
Ленге, так что комендант, который сам был немец из Пруссии, не стал чинить
им препятствий, только все допытывался, каких лошадей они ведут, и выразил
желание посмотреть их.
     Когда  челядь  Кмицица  пригнала  по   его  требованию  табунок,   он
хорошенько его осмотрел и сказал:
     - Так я  куплю у  тебя лошадей.  У  другого забрал бы  так,  но ты из
Пруссии, и я тебя не обижу.
     Кмициц  растерялся:  продашь  лошадей -  тогда  под  каким  предлогом
продолжать путь,  -  надо,  стало быть, возвращаться в Пруссию. Он заломил
поэтому за  табунок чуть  не  вдвое  больше настоящей цены.  Сверх  всяких
ожиданий офицер не разгневался и не стал торговаться.
     - Ладно!  -  сказал он.  -  Загоняйте лошадей в  конюшню,  а я сейчас
вынесу деньги.
     Кемличи в душе обрадовались; но пан Анджей, осердясь, стал браниться.
Однако делать было нечего, пришлось загнать табунок в конюшню. В противном
случае их  бы  тотчас заподозрили в  том,  что  они барышничают только для
виду.
     Тем временем снова вышел офицер и  протянул Кмицицу клочок исписанной
бумаги.
     - Что это? - спросил пан Анджей.
     - Деньги, или то же, что деньги, - квитанция.
     - Где же мне заплатят?
     - На главной квартире.
     - А где главная квартира?
     - В Варшаве, - со злобной улыбкой ответил офицер.
     - Мы  только за  наличные торгуем.  Как же так?  Что же это такое?  -
взвыл старый Кемлич. - Царица небесная!
     Но Кмициц повернулся к старику и грозно на него поглядел.
     - Для меня, - сказал он, - слово коменданта те же деньги, а в Варшаву
мы с охотой поедем,  там у армян можно отменных товаров достать, в Пруссии
нам за эти товары дадут хорошие деньги.
     Когда офицер ушел, пан Анджей сказал в утешение Кемличу:
     - Молчи, шельма! Эти квитанции - самая лучшая грамота, мы с ними и до
Кракова доедем,  всюду будем жаловаться,  что нам не хотят платить.  Легче
сыр из камня выжать,  чем деньги из шведов.  Это-то мне и на руку! Немчура
думает,  что обманул нас,  а сам не знает, какую оказал нам услугу. А тебе
за лошадей я из собственной шкатулки заплачу, чтоб не понес ты убытку.
     Старик  вздохнул с  облегчением и  уже  только по  привычке некоторое
время скулил:
     - Обобрали, разорили, по миру пустили!
     Но пан Анджей рад был,  потому что дорога перед ним была открыта;  он
предвидел,  что и в Варшаве ему не заплатят,  а пожалуй,  и вовсе нигде не
отдадут денег,  так  что можно будет ехать себе вперед и  вперед,  искать,
будто бы  на шведах обиды хоть у  самого ихнего короля,  который стоял под
Краковом и вел осаду прежней польской столицы.
     А  пока  пан  Анджей решил заночевать в  Пшасныше,  чтобы дать  отдых
лошадям и,  не  меняя нового имени,  сменить все  же  худородную кожу.  Он
заметил,  что к  убогому барышнику все относятся с  пренебрежением и  всяк
норовит  напасть на  него,  не  особенно опасаясь,  что  за  бедняка могут
притянуть  к   ответу.   Худородному  и  к  шляхте  побогаче  трудно  было
приступиться, а стало быть, труднее узнать, что у кого на уме.
     Он оделся прилично своему званию и  положению и  направился в  корчму
побеседовать с  шляхетской братией.  Однако не  порадовали пана  Анджея ее
речи.  На  постоялых дворах и  в  шинках шляхта пила за здоровье шведского
короля и  со  шведскими офицерами поднимала чары за его успехи и  смеялась
шуточкам,  которые  они  позволяли  себе  над  королем  Яном  Казимиром  и
Чарнецким.
     Такими подлыми сделал людей страх за свою шкуру и свое добро, что они
униженно заискивали перед захватчиками, наперебой стараясь развеселить их.
В одном только не переходили они границ. Они позволяли смеяться над собою,
над королем,  над гетманами,  над Чарнецким, но не над верой, и когда один
шведский  офицер  заявил,   что  лютеранская  вера  так  же  хороша,   как
католическая,  сидевший рядом с ним молодой шляхтич Грабковский не стерпел
богохульства и  ударил офицера обушком в  висок,  а сам,  воспользовавшись
суматохой, ускользнул из шинка и пропал в толпе.
     Шведы  бросились было  преследовать его;  но  пришли  вести,  которые
отвлекли от шляхтича общее внимание.  Прискакали гонцы с  донесением,  что
Краков сдался,  что Чарнецкий в плену и рухнула последняя преграда на пути
шведского владычества.
     В первую минуту шляхта онемела;  но шведы возликовали и стали кричать
"ура".  В  костеле  Святого  духа,  в  костеле  бернардинов  и  в  недавно
сооруженном пани  Мостовской монастыре бернардинок было  велено  звонить в
колокола.  Пехота и рейтары,  выйдя из пивных и цирюлен, в боевых порядках
явились на рынок и  давай палить из пушек и  мушкетов.  Затем для войска и
горожан выкатили бочонки горелки,  меду и пива, разожгли смоляные бочки, и
пир шел до поздней ночи.  Шведы вытащили из домов горожанок, чтобы плясать
с  ними,  вольничать и  веселиться.  А  в  толпе загулявших солдат кучками
прохаживалась  шляхта,   пила   вместе   с   рейтарами   и   волей-неволей
притворялась, что она тоже рада падению Кракова и поражению Чарнецкого.
     Так  мерзко стало от  этого Кмицицу,  что  он  рано  ушел  к  себе на
квартиру в предместье,  но уснуть не мог.  Жар его снедал,  и душу терзало
сомненье,  не  слишком ли поздно стал он на правый путь,  когда вся страна
уже в руках шведов.  Он начинал думать, что все потеряно и Речь Посполитая
никогда не воскреснет из праха.
     "Это  не  неудачная война,  -  думал  он,  -  которая может кончиться
потерей какой-нибудь провинции,  это  безвозвратная гибель,  ибо  вся Речь
Посполитая становится шведской провинцией.  Мы сами тому виною, а я больше
всех!"
     Жгла его эта мысль,  и совесть его грызла.  Сон бежал с его глаз.  Он
сам  не  знал,   что  делать:   ехать  дальше,  оставаться  на  месте  или
возвращаться назад?  Если собрать ватагу и учинять набеги на шведов -  они
станут преследовать его не как солдата, а как разбойника. Да и на чужой он
теперь стороне,  где его никто не  знает.  Кто пойдет за ним?  На его клич
слетались неустрашимые люди в Литве, когда он сам был славен, а здесь если
кто и  слыхал о  Кмицице,  то почитал его изменником и другом шведов,  а о
Бабиниче, ясное дело, никто и не слыхивал.
     Все напрасно,  и к королю незачем ехать, слишком поздно! И в Подляшье
незачем  ехать,   -   конфедераты  почитают  его  изменником,  и  в  Литву
возвращаться незачем,  ибо  там  властвует Радзивилл,  и  здесь оставаться
незачем,  ибо  нет тут для него никакого дела.  Лучше уж  смерть,  чтоб не
глядеть на свет божий и бежать от угрызений совести!
     Но будет ли лучше на том свете тем,  кто,  нагрешив, ничем не искупил
своей вины и со всем ее бременем предстанет перед судом всевышнего? Кмициц
метался на  своем  ложе,  как  на  ложе  пыток.  Такой  кромешной муки  не
испытывал он даже в лесной хате Кемличей.
     Он кипел здоровьем и силой, готов был на любое дело, душа его рвалась
в бой, а тут все пути были заказаны, - хоть головой об стену бейся. Выхода
нет, нет спасения и нет надежды!
     Прометавшись ночь напролет, он вскочил еще до света, разбудил людей и
тронулся в  путь.  Он ехал в Варшаву,  сам не зная,  зачем и для чего туда
едет.  С  отчаяния он  бежал  бы  в  Сечь;  но  времена были  уже  не  те,
Хмельницкий с  Бутурлиным разбили как  раз под Гродеком великого коронного
гетмана, огнем и мечом опустошая юго-восточные провинции Речи Посполитой и
засылая свои разбойничьи ватаги даже под Люблин.
     По  дороге  в  Пултуск пан  Анджей  повсюду встречал шведские отряды,
сопровождавшие подводы с  припасом,  зерном,  хлебом,  пивом и целые гурты
скотины.  Со стоном и  слезами шли с ними толпы мужиков или мелкой шляхты,
которых таскали с  подводами миль за  двадцать от дому.  Счастлив был тот,
кто  получал  позволение вернуться с  подводой домой,  но  не  всегда  это
случалось:  после  доставки припасов шведы гнали мужиков и  однодворцев на
работы, - чинить крепости, строить сараи и амбары.
     Видел Кмициц и то, что шведы под Пултуском хуже обращаются с народом,
чем в  Пшасныше;  он не мог понять,  в  чем дело,  и  расспрашивал об этом
встречных шляхтичей.
     - Чем ближе к Варшаве,  милостивый пан, - объяснил ему один из них, -
тем больше шведы теснят народ.  Там,  куда они только пришли и  где им еще
может  грозить  опасность,   они  помягче,  сами  оглашают  капитуляции  и
королевские указы против притеснителей;  но там,  где они уже утвердились,
где заняли поблизости без боя какой-нибудь замок,  они тотчас забывают все
свои посулы и никого не щадят, грабят, обижают, обирают, поднимают руку на
костелы,  духовенство и даже на монахинь.  Это все еще ничего, а вот что в
Великой Польше творится - этого никакими словами не опишешь!
     Тут шляхтич стал рассказывать,  что творил жестокий  враг  в  Великой
Польше,  какие  грабежи,  насилия,  убийства совершал,  как ломал пальцы в
курках и каким жестоким подвергал пыткам,  чтобы выведать, где деньги; как
в  самой  Познани  был убит ксендз провинциал(*) Браницкий,  а простой люд
подвергался таким зверским  пыткам,  что  при  одном  воспоминании  волосы
шевелились на голове.
     - Везде так  будет,  -  говорил шляхтич.  -  Божье попущение!  Близок
Страшный суд! Чем дальше, тем хуже, и ниоткуда не видно спасения!
     - Человек я нездешний,  - сказал Кмициц, - но только странно мне: что
же это вы так терпеливо сносите все обиды, хоть сами шляхтичи и рыцари?
     - С чем же нам выступить против них? - воскликнул шляхтич. - С чем? В
их руках замки,  крепости,  пушки,  порох, мушкеты, а у нас даже охотничьи
ружьишки и те отняли. Была еще надежда на пана Чарнецкого, но он в оковах,
а  король в  Силезии,  так кто же может помыслить о том,  чтобы дать отпор
врагу? Руки у нас есть, да в руках нет ничего и вождя нет!
     - И надежды нет! - глухо сказал Кмициц.
     Они   прервали  разговор,   так   как  наехали  на   шведский  отряд,
сопровождавший  подводы,   мелкую   шляхту  и   реквизированную  "добычу".
Удивительное это было зрелище.  На сытых,  как быки,  лошадях, с десятками
гусей  и  кур,  притороченных к  седлам,  ехали в  облаках перьев усатые и
бородатые рейтары,  правой рукой в  бок  упершись и  сбив набекрень шляпы.
Глядя на их воинственные, надменные лица, нетрудно было догадаться, какими
господами чувствуют они себя здесь,  как весело им и вольготно.  А убогая,
порою босая шляхта,  свесив голову на грудь, шагала пешком у своих подвод,
затравленная, испуганная, подгоняемая часто бичом.
     Когда Кмициц увидел  эту  картину,  губы  затряслись  у  него  как  в
лихорадке.
     - Эх,  руки у меня чешутся!  Руки чешутся! Руки чешутся! - твердил он
шляхтичу.
     - Молчи,  пан,  Христом-богом молю! - остановил его тот. - Погубишь и
себя, и меня, и моих деток!
     Случалось,  однако, что взору пана Анджея открывались иные картины. В
отрядах  рейтар  он  замечал порою  кучки  польской шляхты  с  вооруженной
челядью;  ехали они с  песнями,  веселые,  пьяные и  со шведами и  немцами
запанибрата.
     - Как же  так,  -  спрашивал Кмициц,  -  одних шляхтичей преследуют и
теснят,  а с другими дружбу заводят?  Верно, те, кого вижу я среди солдат,
подлые предатели?
     - Нет, не подлые предатели, а хуже, еретики! - отвечал шляхтич. - Для
нас, католиков, они тяжелее шведов, они больше всего грабят, жгут усадьбы,
похищают девушек,  мстят за личные обиды.  Весь край они держат в  страхе,
ибо все сходит им с  рук,  и  у шведских комендантов легче найти управу на
шведов,  нежели на  своих еретиков.  Только слово пикни,  всякий комендант
тебе в  ответ:  "Я не имею права преследовать его,  не мой он,  ступайте в
ваши трибуналы!"  А какие теперь трибуналы,  какой суд,  когда все в руках
шведов?  Куда швед сам не попадет,  еретики его приведут,  а  на костелы и
духовенство они их в первую голову excitant*.  Так мстят они матери-родине
за то,  что она дала им приют и свободу исповедания гнусной их веры,  в то
время  как  в  других христианских странах их  справедливо преследовали за
кощунство и святотатство...
     _______________
          * Натравливают (лат.).

     Тут шляхтич прервал речь и с беспокойством посмотрел на Кмицица.
     - Ты,   говоришь,  из  курфюрстовской  Пруссии,  так,  может,  и  сам
лютеранин?
     - Господи,  спаси и помилуй! - воскликнул пан Анджей. - Из Пруссии я,
но мы спокон веку католики, в Пруссию из Литвы пришли.
     - Ну,  слава богу,  а то я испугался.  Дорогой мой пан, quod attinet*
Литвы,   то   и   там   немало  диссидентов,   и   предводительствует  ими
могущественный  Радзивилл,   который   оказался  таким   предателем,   что
сравниться с ним может разве что Радзе"вский.
     _______________
          * Что касается (лат.).

     - Чтоб черт унес его душу еще в этом году! - в ярости крикнул Кмициц.
     - Аминь!  -  сказал шляхтич.  -  И прислужников его,  и подручных,  и
палачей,  про которых мы  и  то  наслышаны и  без которых не  посмел бы он
посягнуть на отчизну!
     Кмициц побледнел и  не  ответил ни  слова.  Он не спрашивал,  не смел
спрашивать,  о  каких это прислужниках,  подручных и  палачах толкует этот
шляхтич.
     Едучи нога за  ногу,  добрались они поздним вечером до Пултуска;  там
Кмицица вызвали во дворец епископа, alias замок, к коменданту.
     - Я,  - сказал пан Анджей коменданту, - поставляю лошадей войскам его
милости шведского короля.  Вот  квитанции,  с  ними  я  еду  в  Варшаву за
деньгами.
     Полковник Израэль,  -  так звали коменданта,  -  ухмыльнулся в  усы и
сказал:
     - Поторапливайся,  пан,  поторапливайся, а назад телегу возьми, чтобы
было на чем везти деньги.
     - Спасибо за совет,  -  ответил пан Анджей.  -  Я  понимаю,  что твоя
милость смеется надо мной.  Но я все равно поеду за своими деньгами,  хоть
до самого всемилостивейшего короля дойду!
     - Езжай,  езжай,  своего не упускай! - сказал швед. - Куча денег тебе
причитается.
     - Придет время, вы мне заплатите! - ответил, выходя, Кмициц.
     В самом  городе он снова попал на торжества по случаю взятия Кракова,
которые,  как оказалось,  должны были длиться повсюду три дня.  Однако  он
узнал,  что  в  Пшасныше,  быть  может,  не  без  умысла,  шведы несколько
преувеличили свою победу:  киевский каштелян(*) вовсе не был взят в  плен,
он получил право выйти из города с войском, оружием и зажженными пушечными
фитилями.  Говорили,  что он намерен отправиться в Силезию.  Небольшое это
было утешение, а все же утешение.
     В  Пултуске стояли большие силы,  которые Израэль должен был  вести к
прусской границе для  устрашения курфюрста;  поэтому ни  в  городе,  ни  в
замке, весьма обширном, ни в предместьях не могло разместиться все войско.
Здесь Кмициц и увидел впервые солдат, расположившихся на постой в костеле.
В  величественном готическом храме,  сооруженном более  двухсот лет  назад
епископом Гижицким,  стояла  наемная  немецкая пехота.  Внутренность храма
пылала огнями,  как на пасхальной заутрене,  - это на каменном полу горели
разожженные солдатами костры.  На кострах дымились котлы. Около бочек пива
толпились чужие  солдаты,  старые грабители,  разорившие всю  католическую
часть Германии,  которым, наверно, не впервой было ночевать в костеле. Шум
и гам стоял внутри храма.  Солдаты хриплыми голосами распевали свои песни,
визжали и  веселились женщины,  которые в  те  времена таскались обычно за
войском.
     Кмициц остановился в растворенных дверях;  в облаках дыма, в огненном
пламени  увидел  он  красные,  разгоряченные вином,  усатые  лица  солдат,
восседавших на бочках и  распивавших пиво,  игравших в  кости или в карты,
продававших ризы,  обнимавших распутниц, разряженных в яркие платья. Визг,
смех,  звон кружек и лязг мушкетов,  эхо,  гремевшее под сводами, оглушили
его.  Голова у него закружилась, он не верил своим глазам, дыхание замерло
у него в груди, зрелище ада потрясло бы его не больше.
     Он схватился за волосы и выбежал вон, повторяя как безумный:
     - Боже, заступись, боже, покарай, боже, спаси!