Никто из сельчан не застал тот момент, когда в центре деревни, на ржавом щите с кривыми железными буквами КИНО, возник плакат. Он был написан твердой рукой киномеханика Мишки, раньше крутившего в клубе кино, а теперь подвизавшегося на ниве самогоноварения. На плакате красной гуашью было начертано: «Сегодня, в сельском клубе состоится политинформация на тему «Новая идеология. Взгляд в будущее». Докладчик – заместитель председателя колхоза по идеологии П.В.Трубкин. Начало в 17.30».

Колхозники начали подтягиваться к клубу часов с четырех. Мужики тихо дымили «Астрой», стоя на крыльце, а бабы щелкали семечки, оккупировав две скамейки, стоящие неподалеку. И мужики, и бабы думали на одну и ту же тему – на тему идеологии.

Одноглазый Митрич, не признающий сигарет, и оттого курящий самосад, затянувшись самокруткой, напоминающей своим видом водонапорную башню, произнес: «За польским часом диалогия простая была: поработал на пана – получил... Теперя не зна-а-аю». Еще раз затянувшись, он со свистом выдохнул, отчего крыльцо заволокло дымом. Умозаключение Митрича поддержал деревенский говновоз Лешка: «Дак то под поляками. А теперь, при капитализме, другое дело... Теперь главный на селе – дачник».

Одна из старушек, сидящих на скамейке, бесцеремонно встряла в разговор: «Это тока для тебя главные дачники – ты им навоз втихаря продаешь, а для нас главный – Лукашенка». «Это чего ж он для тебя главный, Васильевна?» – неподдельно возмутился Лешка. Васильевна заученно отреагировала: «Если б не он – давно б война началась». Слово «война» Лешку испугало не сильно, он хотел было рассказать Васильевне свою любимую историю о сытой жизни современных немецких крестьян, но тут двери клуба растворились, и на пороге возник Петр Викентьевич Трубкин. Он окинул взглядом собравшихся сельчан и командным голосом произнес: «Отставить разговоры! В колонну по одному, в затылок друг другу, в клуб ша-а-агом марш!». Колхозники молча, в колонну по одному, начали заходить в клуб. Про Трубкина они знали лишь то, что до назначения в их колхоз на должность заместителя председателя по идеологии, он работал начальником охраны Лельчицкого изолятора временного содержания.

Сельчане молча расселись в зале, стараясь не рассердить Трубкина, и принялись рассматривать сцену.

Сцена выглядела непривычно чистой и празднично украшенной. Посередине был установлен стол, покрытый зеленой скатертью, рядом со столом стояла свежевыкрашенная коричневой краской трибуна. Трибуну украшал герб, в народе прозываемый «капустой», нарисованный киномехаником Мишкой на куске старых обоев. Декорирование венчал кумачовый транспарант, вывешенный на заднике сцены. На нем белыми буквами было крупно написано: «Не все плохое в истории было связано с небезызвестным Адольфом Гитлером!». Чуть мельче ниже находилась подпись «А. Лукашенко».

Трубкин торжественно поднялся на сцену и занял место в центре стола. Он оглядел зал и громко произнес: «Товарищи колхозники! Вот мы и собрались с вами на нашу первую политинформацию. Сегодня я расскажу вам, в чем суть нашей новой идеологии. Вначале мы рассмотрим нынешнюю политическую ситуацию, а потом – пути борьбы с внутренними врагами». Митрич, не поняв вторую часть темы, переспросил у сидящего рядом полевода Эдика: «С глистами, что ли?» «С оппозицией, Митрич», – пояснил Эдик.

Из-за стола послышался командный голос Трубкина: «Разговорчики!» Зал затих, и Эдик с Митричем виновато опустили головы. Весь колхоз знал, что с Трубкиным шутить не стоит, потому что он воевал. Правда, никто не знал на какой войне.

Трубкин встал из-за стола и подошел к трибуне. Он громко прокашлялся и начал говорить: «Товарищи колхозники! Мы с вами пришли к этому светлому дню через тьму демократии и мрак свободного рынка. Но, несмотря на противодействие американских интервентов и сионистского масонства, мы выстояли и победили. Теперь мы вместе с вами и представителями рабочего класса можем, вздохнув полной грудью, ощутить все радости вернувшихся к нам православного атеизма и рыночного социализма». Трубкин пошарил рукой справа от себя, наткнулся на стакан, ухватил его, не глядя, и, шумно выдохнув, залпом осушил. Крякнув, он произнес: «Переходим ко второму вопросу».

Передовая доярка Марковна, не выдержав, вскрикнула: «Это как же, «ко второму вопросу»? А про политическую ситуацию? А про Лукашенку?» Митрич снова не расслышал и переспросил Эдика: «Про какую Укакошенку?» Эдик, которому давно хотелось уйти на свидание с акушеркой Светкой, раздраженно буркнул: «Еще не укокошили, дед, погоди трошки... скоро».

Трубкин молча крутил в руках листок бумаги. Он тупо осмотрел его со всех сторон и резюмировал: «По первому вопросу больше ничего...» Васильевна всплеснула руками и запричитала: «Да как же это «больше ничего»? А про президента нашего?.. Он хоть жив?» Митрич повернулся к Эдику и громко спросил: «Хто жид?» Марковна с Васильевной бросились в объятия друг друга и заголосили. Трубкин вытер вспотевшую шею листом бумаги, налил себе из графина и выпил его содержимое одним глотком.

Сторож машинного двора Толик, до этого тихо посапывающий в дальнем углу зала, вдруг вскочил и возмущенно прокричал: «Жид – не жид! Какая разница?! Давай второй вопрос!.. Времени ж нет! Блин!» Трубкин положил лист на трибуну и попытался говорить без него: «Президент жив...» Его снова громко перебил Митрич: «А вроде говорили – цыган». Эдик взял Митрича за шею и крикнул ему в ухо: «Жид или цыган, тебе какая, на хрен, разница?» Митрич незамедлительно ответил: «Хрен – не очень, а свекла в этом годе хоро-о-ошая».

Трубкин понял, что ситуация выходит из-под контроля. По его лбу стекали струи пота, а лицо покрылось красными пятнами. Трубкин налил себе из графина и залпом выпил. Оставшуюся в стакане влагу он вылил в ладонь и протер ей шею. Он решил в последний раз попытаться исправить ситуацию: «Переходим ко второму вопросу. Как разглядеть врага, и каким образом его уничтожить...» Сидящий в первом ряду Вовка-Терминатор, один из местных хулиганов, поковырялся мизинцем в ухе и громко спросил оратора: «Батяня, ты че куришь перед выступлением?»

Петр Викентьевич почувствовал, что усилия по продолжению политинформации абсолютно бесперспективны. Он взял в руку графин, поднес его горлышко к губам, зажмурился и выпил залпом до дна. Оторвав горлышко от губ, Трубкин окинул зал невидящим взором, крикнул «Смир-р-рна!», и упал за стол.

Сторож Толик поднялся на сцену, и склонился над Трубкиным. Поднявшись, он бросил в зал: «Готов агитатор!». Толик взял в руки графин и попытался засунуть нос в горлышко. Резко отдернув графин, он крикнул Эдику: «Ты че, не разбавлял?» Эдик отозвался: «А чего разбавлять-то? Прошлому до семидесяти градусов развел, так он нам полтора часа про масонов дурку гонял... А этот, вроде, на войне был..." Васильевна саркастически хрюкнула: «Ага, на англо-бурской... Айда по домам».

Марковна кряхтя подняла с кресла утомленное лекцией тело: «Пошли, Васильевна, коровы не доены, а мы тут все спектакли играем». Селяне потянулись из зала. Последними выходили Толик и Эдик. Прежде, чем разойтись в разные стороны, Толик взял Эдика за рукав и проникновенно сказал ему: «Знаешь, Эдуард, когда следующего агитатора пришлют, ты ему больше чистый спирт не наливай. Мы ведь не звери». «Хорошо, Анатолий, больше не буду», – ответил Эдик.

И они разошлись по домам, где каждого ждал горячий ужин и любящие жены и дети.