Следующие несколько дней пан Анджей был ежедневным гостем в  Водоктах
и  каждый раз  возвращался все  больше млея  от  любви и  восторга.  Он  и
товарищам превозносил свею Оленьку до небес,  пока в  один прекрасный день
не сказал им:
     - Милые  мои  барашки,   сегодня  поедете  на  поклон,   а  потом  мы
уговорились с панной Александрой съездить всем в Митруны,  на санях в лесу
покататься и посмотреть третье наше поместье.  В Митрунах панна Александра
будет нас радушно принимать, ну а вы тоже ведите себя пристойно, смотрите,
искрошу, если кто оплошает...
     Кавалеры с радостью бросились одеваться, и вскоре четверо саней везли
удалых молодцов в Водокты.  Кмициц сидел в первых,  очень красивых санях в
виде  серебристого медведя.  Везла  их  калмыцкая  тройка,  захваченная  в
добычу,  в  пестрой упряжи с  лентами и павлиньими перьями,  по смоленской
моде,  которую смоляне переняли от восточных своих соседей.  Кучер правил,
сидя в медвежьей шее.  Пан Анджей в бархатной зеленой бекеше на соболях, с
золотыми застежками и в собольем колпачке с цапельными перьями, был весел,
игрив. Вот что толковал он сидевшему рядом с ним Кокосинскому:
     - Послушай,  Кокошка! Покуролесили мы в эти вечера сверх всякой меры,
особенно в  первый вечер,  когда  досталось и  черепам и  портретам.  А  с
девками и  того хуже.  Вечно это черт Зенд подстрекнет,  а  потом кому все
отзовется?  Мне!  Боюсь,  как бы люди болтать не стали, ведь о моем добром
имени речь идет.
     - Можешь на  нем повеситься,  больше оно,  как и  наше,  ни на что не
годится.
     - А кто в том повинен, как не вы? Помни, Кокошка, через вас и оршанцы
считали меня мятежной душой и зубы точили об меня, как ножи об оселок.
     - А  кто  пана Тумграта по  морозу прогнал,  привязавши к  коню?  Кто
зарубил того поляка из Короны,  который спрашивал, ходят ли оршанцы уже на
двух ногах или все еще на  четырех?  Кто изувечил панов Вызинских,  отца и
сына? Кто разогнал последний сеймик?
     - Сеймик я разогнал свой,  оршанский, это дело домашнее. Пан Тумграт,
умирая,  отпустил мне вину,  а что до прочего, то нечего мне глаза колоть,
драться на поединке может и самый невинный.
     - Я тебе тоже не про все сказал и про сыск по двум делам не напомнил,
что ждет тебя в войске.
     - Не меня,  а  вас,  потому я только в том повинен,  что позволил вам
грабить обывателей.  Но довольно об этом. Заткни глотку, Кокошка, и словом
не обмолвись обо всем этом Оленьке: ни о поединках, ни особенно о стрельбе
по портретам да о  девушках.  Откроется что,  я  вину на вас взвалю.  Я уж
челядь упредил, пикни только кто, ремни велю из спины кроить.
     - Ты  уж,  Ендрусь,  и  обротать себя  дай,  коли  так  своей девушки
боишься.  Дома ты был другой. Вижу я, вижу, быть бычку на веревочке, а это
ни к чему!  Один древний философ говорит:  "Не ты Кахну,  так Кахна тебя!"
Попался ты уже в сети.
     - Дурак  ты,  Кокошка!  А  с  Оленькой  и  ты  с ноги на ногу станешь
переминаться,  как ее увидишь,  другой  такой  разумницы  не  сыщешь.  Что
хорошо, она тут же похвалит, что худо, не замедлит осудить, она по совести
судит,  и на все у нее своя мера.  Так ее  покойный  подкоморий  воспитал.
Захочешь перед ней удаль свою показать,  похвастаешься,  что закон попрал,
так тебе же самому  потом  стыдно  будет:  она  тотчас  скажет  тебе,  что
достойный  гражданин  не  должен  так  поступать,  что это против отчизны.
Скажет,  а тебе будто кто оплеуху дал и даже чудно станет,  как ты  раньше
этого не понимал.  Тьфу!  Срам один! Набезобразничали мы, страшное дело, а
теперь вот и хлопай глазами перед  невинной  и  честной  девушкой...  Хуже
всего эти девки!
     - И вовсе не хуже. Я слыхал, что в здешних околицах шляхтянки кровь с
молоком, и похоже, совсем не кобенятся.
     - Кто тебе это говорил? - живо спросил Кмициц.
     - Кто говорил?  Да  кто же,  как не  Зенд!  Вчера он  объезжал пегого
скакуна и заехал в Волмонтовичи; только по дороге проехал, но увидал много
девушек,  они  от  вечерни шли.  "Думал,  говорит,  с  коня  упаду,  такие
чистенькие да пригожие". И на какую ни взгляни, так сейчас все зубы тебе и
покажет.  И  не диво!  Шляхтичи,  кто покрепче,  все в Россиены ушли,  вот
девкам одним и скучно.
     Кмициц толкнул товарища кулаком в бок.
     - Давай, Кокошка, как-нибудь вечерком съездим, будто заблудились, а?
     - А как же твое доброе имя?
     - Ах,  черт!  Помолчал бы!  Ладно,  поезжайте одни,  а  лучше и вы не
ездите!  Шуму много будет, а я со здешней шляхтой хочу жить в мире, потому
покойный подкоморий назначил их опекунами Оленьки.
     - Ты говорил об этом,  только я не хотел верить.  Откуда у него такая
дружба с сермяжниками?
     - Он ходил с ними воевать, я еще в Орше слыхал, как он говорил, что у
этих  лауданцев храбрость в  крови.  Сказать по  правде,  Кокошка,  и  мне
поначалу было удивительно, - старик их прямо как стражу приставил ко мне.
     - Придется тебе подлаживаться к ним, в ножки кланяться.
     - Да  прежде их чума передушит!  Помолчи уж,  не гневи меня!  Они мне
будут кланяться и служить. Кликну клич - и хоругвь готова.
     - Только кто-то другой будет ротмистром в этой хоругви. Зенд говорил,
будто  есть  тут  у  них  какой-то  полковник.  Забыл,  как  его  звать...
Володы"вский, что ли? Он под Шкловом ими командовал. Здорово, говорят, они
дрались, но их же там и посекли!
     - Слыхал я про какого-то Володы"вского,  славного солдата...  А вот и
Водокты уж видно!
     - Эх,  и хорошо живется людям в этой Жмуди,  - страх, какой тут всюду
порядок. Старик, видно, был ретивый хозяин. И усадьба, я вижу, прекрасная.
Неприятель их тут не так часто палит, вот и строиться можно.
     - Думаю,  вряд ли успела она узнать об этих безобразиях в  Любиче,  -
уронил словно про себя Кмициц. Затем он обратился к товарищу: - Приказываю
тебе, Кокошка, а ты еще раз повтори всем прочим, что вести себя здесь надо
пристойно. Пусть только кто позволит себе невежество, ей-ей, искрошу!
     - Ну, и оседлала же она тебя!
     - Оседлала не оседлала, тебе до этого дела нет!
     - Не  гляди на  невест,  тебе дела до них нет!  -  невозмутимо сказал
Кокосинский.
     - Ну-ка щелкни бичом! - крикнул кучеру Кмициц.
     Кучер,  стоявший  в  шее  серебристого медведя,  размахнулся бичом  и
щелкнул весьма  искусно,  другие  кучера последовали его  примеру,  и  под
щелканье бичей санки весело и  лихо подкатили к  усадьбе,  словно поезд на
масленой.
     Сойдя с  саней,  все  вошли сперва в  небеленые сени,  огромные,  как
амбар,  откуда Кмициц проводил свою ватагу в столовый покой, убранный, как
и  в  Любиче,  звериными  черепами.  Тут  все  остановились,  пристально и
любопытно  поглядывая на  дверь  в  соседний  покой,  откуда  должна  была
появиться   панна   Александра.    А   тем   временем,   памятуя,   видно,
предостережение Кмицица, беседовали друг с другом шепотом, как в костеле.
     - Ты парень речистый,  -  шептал Кокосинскому Углик, - приветствуй ее
от всех нас.
     - Да  я  уж обдумывал по дороге речь,  -  сказал Кокосинский,  -  вот
только не знаю, получится ли гладко, мне Ендрусь мешал думать.
     - Лишь бы побойчей! Чему быть, того не миновать! Вот уже идет!..
     Панна  Александра  в   самом  деле  вошла  в  покой  и  на  мгновение
остановилась на пороге,  точно удивленная такой многочисленной ватагой, да
и Кмициц замер на мгновение,  так поразила его красота девушки: до сих пор
он видел ее только по вечерам,  а днем она показалась ему еще краше. Глаза
у  нее  были лазоревые,  черные как смоль брови оттеняли белоснежное чело,
льняные волосы блестели,  как  венец на  голове королевы.  И  смотрела она
смело,  не потупляя взора, как хозяйка, принимающая гостей в своем доме, с
ясным  лицом,  которое  казалось еще  ясней  от  черной  шубки,  опушенной
горностаем.  Эти забияки отродясь не видывали такой важной и гордой панны,
они  привыкли к  женщинам иного  склада,  поэтому встали  в  шеренгу,  как
хоругвь на  смотру,  и,  шаркая ногами,  кланялись тоже  всей шеренгой,  а
Кмициц шагнул вперед и, поцеловав девушке руку, сказал:
     - Вот и привез я к тебе,  сокровище мое,  моих соратников, с которыми
воевал на последней войне.
     - Большая честь для меня,  -  ответила панна Биллевич,  - принимать в
своем  доме  столь  достойных кавалеров,  о  храбрости которых и  отменной
учтивости я уже наслышана от пана хорунжего.
     С этими словами она взялась кончиками пальцев за платье и,  приподняв
его,  присела с  необычайным достоинством,  а  Кмициц губу прикусил и даже
покраснел оттого, что его любушка говорит так смело.
     Достойные кавалеры шаркали ногами и в то же время подталкивали вперед
Кокосинского.
     - Ну же, выходи!
     Кокосинский сделал шаг вперед, прокашлялся и начал так:
     - Ясновельможная панна подкоморанка...
     - Ловчанка, - поправил Кмициц.
     - Ясновельможная панна ловчанка,  милостивая наша благодетельница!  -
повторил в замешательстве пан Яромир.  -  Прости,  вельможная панна, что в
титуле ошибся...
     - Пустая  это  ошибка,  -  возразила панна  Александра,  -  и  такому
красноречивому кавалеру она ничуть не вредит...
     - Ясновельможная панна ловчанка,  милостивая наша благодетельница! Не
знаю, что мне славить приличествует от всей Оршанской земли, то ли красоту
твоей милости и  твои добродетели,  то  ли несказанное счастье ротмистра и
соратника нашего,  пана Кмицица,  ибо если бы даже воспарил я  до облаков,
вознесся до облаков... до самых, говорю, облаков...
     - Да слезай уж с этих облаков! - крикнул Кмициц.
     Все кавалеры при этом так и  прыснули со смеху,  но тут же,  вспомнив
наказ Кмицица, поднесли руки к усам.
     Кокосинский вконец смешался, покраснел и сказал:
     - Приветствуйте сами, идолы, коль меня смущаете!
     Но панна Александра снова взялась кончиками пальцев за платье.
     - Не сравняться мне с  вами в  красноречии,  -  сказала она,  -  одно
только знаю,  что недостойна я  тех почестей,  которые воздаете вы  мне от
имени всех оршанцев.
     И она снова присела с необычайным достоинством,  а оршанским забиякам
не по себе стало в  присутствии этой благовоспитанной панны.  Они силились
показать свою учтивость,  но все у них как-то не получалось. Тогда они усы
стали щипать,  нести какую-то околесицу, руки класть на сабли, пока Кмициц
не сказал наконец:
     - Мы сюда целым поездом приехали,  как на масленой, хотим взять тебя,
панна  Александра,  с  собой  и  прокатить  лесом  в  Митруны,  как  вчера
уговорились. Санный путь чудесный, да и морозец бог послал знатный.
     - Я уже тетю послала в Митруны, чтобы она приготовила нам покушать. А
сейчас подождите немного, я потеплей оденусь.
     С  этими словами она повернулась и вышла,  а Кмициц подскочил к своим
друзьям:
     - А что,  милые барашки,  не княгиня?..  Что,  Кокошка?  Мне говорил:
оседлала,  а  почему же  сам как мальчишка стоял перед нею?  Где ты  видал
такую?
     - Нечего было надсмехаться;  хоть и то надо сказать,  не думал я, что
придется держать речь перед такой особой.
     - Покойный подкоморий,  -  сказал Кмициц, - больше с нею не дома, а в
Кейданах живал,  при  дворе князя воеводы или  у  Глебовичей,  там  она  и
набралась придворных манер. А хороша-то как, а? Да вы вс" еще рот раскрыть
не можете!
     - Показали себя дураками!  -  со  злостью воскликнул Раницкий.  -  Но
самый большой дурак Кокосинский!
     - Ах ты предатель! Меня небось локтем подталкивал, а надо было самому
с твоей рябой рожей попробовать!
     - Мир, барашки, мир! - сказал Кмициц. - В восторг приходить можете, а
браниться - нельзя.
     - Я  бы за нее в огонь и воду!  -  воскликнул Рекуц.  -  Руби голову,
Ендрусь, с плеч, я от своих слов не откажусь!
     Однако Кмициц и не думал рубить ему голову с плеч,  напротив,  он был
доволен,  крутил ус и победоносно поглядывал на друзей. Тем временем вошла
панна Александра в  куньей шапочке,  под которой ее  белое личико казалось
еще белей. Все вышли на крыльцо.
     - Мы в этих санях поедем?  -  спросила панна Александра, показывая на
серебристого медведя. - Отроду таких красивых саней не видывала.
     - Не знаю,  кто на них раньше ездил,  это добыча.  Теперь мы вдвоем с
тобой будем ездить,  и  они  очень нам придутся,  -  ведь у  меня в  гербе
нарисована панна  на  медведе.  Есть  еще  другие  Кмицицы,  по  прозванию
Хоругви,  те,  что ведут свой род от Филона Кмиты Чарнобыльского, но он не
из того дома, от которого пошли Великие Кмиты.
     - Когда же ты, пан Анджей, добыл этого медведя?
     - А  теперь вот,  в  этой  войне.  Мы,  бедные exules*,  потеряли все
богатства,  наше только то,  что даст в  добычу война.  Ну,  а  я  верой и
правдой служил этой владычице, вот она меня и наградила.
     _______________
          * Изгнанники (лат.).

     - Дай-то бог тебе владычицу посчастливей, а то эта одного наградит, а
у всей дорогой отчизны от нее слезы льются.
     - Один бог переменит это да гетманы.
     С  этими  словами Кмициц закутал панне Александре ноги  белой волчьей
полостью,  крытой  белым  же  сукном,  затем  уселся сам,  крикнул кучеру:
"Трогай!" - и тройка рванула и понесла.
     От скачки морозный воздух захватил дыхание, и они смолкли; слышен был
только свист мерзлого снега под полозьями, фырканье лошадей, топот копыт и
крик кучера.
     Наконец пан Анджей склонился к Оленьке:
     - Хорошо ли тебе, панна Александра?
     - Хорошо,  -  ответила она,  подняв муфту и прижав ее к губам,  чтобы
ветер не захватывал дух.
     Сани  летели стрелой.  День был  ясный,  морозный.  Снег сверкал так,
словно кто  искрами сыпал,  над  белыми кровлями хат,  похожих на  снежные
сугробы,  высокими столбами поднимался,  алея, дым. Стаи воронья с громким
карканьем носились впереди саней, между безлистых придорожных деревьев.
     Отъехав с  версту от Водоктов,  свернули на широкую дорогу,  в темный
бор,  который стоял безмолвный,  седой и  тихий,  словно спал под  шапками
инея.  Деревья,  мелькая перед глазами, казалось, убегали куда-то назад, а
сани неслись все быстрей и  быстрей,  точно у  коней выросли крылья.  Есть
упоение в  такой езде,  кружится от нее голова,  закружилась она и у панны
Александры.   Откинувшись  назад,   она   закрыла  глаза,   вся  отдавшись
стремительному бегу. Грудь стеснило сладкое томленье, и почудилось ей, что
этот оршанский боярин похитил ее и мчится вихрем, а она млеет, и нет у нее
сил ни противиться,  ни кричать... А кони летят все быстрей и быстрей... И
слышит Оленька,  обнимают ее чьи-то руки...  слышит,  наконец, жаркий, как
пламя,  поцелуй на губах. И невмочь девушка открыть глаза, она как во сне.
А кони летят, летят! Сонную девушку разбудил только голос, спрашивавший:
     - Любишь ли ты меня?
     Она открыла глаза:
     - Как свою душу!
     - А я не на жизнь, а на смерть!
     Снова  соболий колпак Кмицица склонился над  куньей шапочкой Оленьки.
Она сама не знала теперь, что же слаще: поцелуи или эта волшебная скачка?
     И  они летели дальше все бором и бором!  Деревья убегали назад целыми
полками. Снег скрипел, фыркали кони, а они были счастливы.
     - Я бы до конца света хотел так скакать! - воскликнул Кмициц.
     - Что мы делаем? Это грех! - шепнула Оленька.
     - Ну какой там грех. Дай еще погрешить.
     - Больше нельзя. Митруны уже недалеко.
     - Близко ли, дал"ко ли - все едино!
     И  Кмициц встал на санях,  поднял руки вверх и  закричал так,  словно
грудь его не могла вместить всей радости:
     - Эй-эй! Эй-эй!
     - Эй-эй! Ого-го! - откликнулись друзья с задних саней.
     - Что это вы так кричите? - спросила девушка.
     - Просто так! От радости! Крикни же и ты, Оленька!
     - Эй-эй! - раздался звонкий и тоненький голосок.
     - Моя ты королева! В ноги тебе упаду!
     - Товарищи будут смеяться.
     После  упоения  их  охватило  веселье,   шумное,   сумасшедшее,   как
сумасшедшей была и скачка. Кмициц запел:

                     Девица красная в поле глядит,
                     В чистое поле!
                     - Конница, мама, из лесу летит.
                     О, моя доля!
                     - Дочка, на рыцарей ты не гляди,
                     Пусть едут мимо!
                     Рвется сердечко твое из груди
                     Следом за ними!

     - Пан  Анджей,  кто  научил тебя такой красивой песне?  -  спрашивала
панна Александра.
     - Война, Оленька. Мы ее в стане от тоски певали.
     Но тут разговор прервал отчаянный крик с задних саней:
     - Стой! Стой! Эй, стой!
     Пан  Анджей повернулся,  рассерженный и  удивленный тем,  что  друзья
вздумали вдруг звать и останавливать их,  и в нескольких десятков шагов от
саней увидел всадника, который мчался к ним во весь опор.
     - Иисусе Христе!  Да  это  мой вахмистр Сорока:  должно быть,  что-то
стряслось! - сказал пан Анджей.
     Вахмистр тем  временем подскакал к  ним и,  осадив коня так,  что тот
присел на задние ноги, крикнул, задыхаясь:
     - Пан ротмистр!..
     - Что случилось, Сорока?
     - Упиту жгут, дерутся!
     - Господи Иисусе! - вскрикнула панна Александра.
     - Не бойся, Оленька!.. Кто дерется?
     - Солдаты с мещанами. В рынке пожар! Мещане заперлись там и послали в
Поневеж за гарнизоном,  а  я  сюда прискакал,  к твоей милости.  Прямо дух
захватило...
     Пока  они   разговаривали,   подъехали  сани,   которые  шли  позади;
Кокосинский,   Раницкий,   Кульвец-Гиппоцентаврус,  Углик,  Рекуц  и  Зенд
соскочили в снег и окружили Кмицица и Сороку.
     - Откуда сыр-бор загорелся? - спрашивал Кмициц.
     - Мещане  не  хотели  давать  ни  припасу людям,  ни  корма  лошадям,
ассигновок будто бы не было;  ну солдаты и стали брать силком.  Мы в рынке
осадили бурмистра да тех мещан, что заперлись с ним. Стрельба началась, ну
мы два дома и подожгли; гвалт теперь страшный, и в набат бьют...
     Глаза Кмицица загорелись гневом.
     - Надо и нам идти на помощь! - крикнул Кокосинский.
     - Потопчем сиволапое войско!  -  кричал Раницкий, у которого все лицо
пошло красными, белыми и темными пятнами. - Шах, шах, ясновельможные!
     Зенд  захохотал  совершенно  так,  как  хохочет  филин,  даже  лошади
испугались, а Рекуц поднял глаза и пропищал:
     - Бей, кто в бога верует! Петуха пустить сиволапым!
     - Молчать!  - взревел Кмициц, так что эхо отдалось в лесу, а стоявший
ближе всех Зенд покачнулся,  как пьяный.  - Вам там нечего делать! Никакой
резни!  Всем сесть в двое саней,  мне оставить одни и ехать в Любич. Ждать
там, может, пришлю за подмогой.
     - Как же так? - стал было возражать Раницкий.
     Но пан Анджей ткнул его кулаком в  зубы и только глазами сверкнул еще
страшней.
     - Ни пикни у меня! - грозно сказал он.
     Все  примолкли;  видно,  боялись его,  хотя  обычно  держались с  ним
запанибрата.
     - Возвращайся,  Оленька, в Водокты, - сказал Кмициц, - или поезжай за
теткой в  Митруны.  Вот и  не удалось нам покататься.  Я знал,  что они не
усидят там  спокойно.  Но  сейчас ничего,  поуспокоятся,  только несколько
голов слетит с плеч.  Будь здорова, Оленька, и не тревожься, я буду к тебе
поспешать...
     С  этими словами он поцеловал ей руки и  закутал ее волчьей полостью,
потом сел в другие сани и крикнул кучеру:
     - В Упиту!