День встал хмурый и осветил в Волмонтовичах груду развалин, пожарище,
оставшееся  на  месте  домов  и  хозяйственных  построек,  обгорелые   или
порубленные  мечами  трупы.  На  пепелище кучки осунувшихся людей искали в
дотлевавших угольях тела погибших или  остатки  имущества.  Это  был  день
скорби  и  печали для всей Лауды.  Правда,  многочисленная шляхта одержала
победу над отрядом Кмицица,  но это была тяжкая,  кровавая победа.  Больше
всего  погибло Бутрымов;  но не было застянка,  где бы вдовы не оплакивали
мужей,  родители сыновей,  дети отцов.  Дорогой ценой досталась  лауданцам
победа  над  обидчиками,  так как самых сильных мужчин не было дома,  одни
только старики да юноши на заре юности приняли участие в  бою.  Однако  из
людей   Кмицица  не  спасся  никто.  Одни  погибли  в  Волмонтовичах,  где
защищались так отчаянно,  что даже,  будучи раненными,  все еще продолжали
сражаться,  других  на  следующий день переловили в лесах и поубивали безо
всякой пощады.  Сам Кмициц как в воду канул.  Все терялись в догадках, что
могло с ним случиться.  Одни говорили, будто он зарезался в Любиче; но тут
же выяснилось,  что это неправда;  предполагали,  что он пробился  в  пущу
Зел"нку,  а оттуда в Роговскую, где выследить его могли только Домашевичи.
Многие твердили,  что он перебежит к Хованскому(*) и приведет  врагов,  но
это были опасения по меньшей мере преждевременные.
     Тем временем уцелевшие Бутрымы потянулись в  Водокты и  расположились
там лагерем.  В доме было полно женщин и детей.  Кто не поместился, ушли в
Митруны, которые панна Александра отдала в распоряжение погорельцев. Кроме
того,  около сотни вооруженных людей, сменяя друг друга, стояли в Водоктах
на страже:  опасались,  что Кмициц не смирился с поражением и в любой день
может  учинить  на  Водокты  вооруженное нападение,  чтобы  похитить панну
Александру.  Надворных казаков  и  гайдуков прислали на  подмогу  и  самые
богатые  семейства  в  округе:   Шиллинги,  Соллогубы  и  другие.  Водокты
напоминали город,  которому  угрожает осада.  А  среди  вооруженных людей,
среди  шляхты,  среди толп  женщин бродила скорбная,  бледная,  измученная
панна Александра,  внимая людским слезам и людским проклятиям пану Анджею,
которые,  как  мечи,  пронзали ей  сердце,  потому что  она была косвенной
причиной всех  бед.  Ради нее  приехал сюда этот безумец,  он  возмутил их
покой и  оставил по  себе  кровавую память,  закон попрал,  людей перебил,
селенья,  как басурман,  предал огню и мечу.  Просто удивительно было, как
мог один человек за такое короткое время причинить столько зла,  и  притом
человек не такой уж плохой и не такой уж безнравственный. Кто-кто, а панна
Александра,  которая ближе  всех  знала его,  хорошо это  понимала.  Целая
пропасть лежала между  самим  паном  Анджеем и  его  делами.  Как  жестоко
терзала панну Александру мысль, что этот человек, которого она полюбила со
всем  жаром молодого сердца,  мог  быть  иным,  что  были  у  него хорошие
задатки, что он мог стать образцом рыцаря, кавалера, соседа и заслужить не
презрение людей, а восхищение и любовь, не проклятия, а благословения.
     Минутами  панне  Александре казалось,  что  это  какое-то  несчастье,
какие-то могущественные злые силы толкнули его на все бесчинства,  которые
он  совершил,  и  тогда  в  ней  просыпалась непобедимая жалость  к  этому
несчастливцу,  и  в  сердце вновь  пылала неугасшая любовь,  подогреваемая
свежими воспоминаниями о рыцарском его образе, речах, клятвах, любви.
     А  тем  временем сотня жалоб была  подана на  него в  шляхетский суд,
сотня  процессов грозила ему,  и  староста Глебович послал  солдат,  чтобы
схватить преступника.
     Закон должен был покарать его.
     Но от приговоров до кары было еще далеко,  ибо  смута  росла  в  Речи
Посполитой.  Ужасная  война  надвинулась  на  страну  и  кровавой поступью
приближалась  к  Жмуди.  Могущественный  Радзивилл  биржанский  мог   один
вооруженной  рукой  восстановить  порядок;  но  он более предавался утехам
светской жизни, а еще более великим замыслам, касавшимся его дома, который
он  хотел  возвысить  над всеми прочими домами в стране,  пусть даже ценою
всеобщего блага.  Другие магнаты тоже думали больше о себе,  нежели о Речи
Посполитой.   Со   времени   казацкой   войны(*)   стало   давать  трещины
могущественное здание Речи Посполитой.
     Густо заселенная,   богатая   страна,   полная   отважных    рыцарей,
становилась  добычей  чужеземцев,  в то же время самоволие и своеволие все
выше поднимали голову и попирали закон, - они чувствовали за собой силу.
     Лучшей  и   едва  ли   не   единственной  защитой  угнетенных  против
угнетателей была собственная сабля; потому-то вся Лауда, подавая жалобы на
Кмицица в  шляхетские суды,  долго  еще  не  сходила с  коней,  готовая на
насилие ответить насилием.
     Но прошел месяц, а о Кмицице не было ни слуху ни духу. Люди вздохнули
с облегчением.  Богатая шляхта отозвала свою вооруженную челядь, посланную
для охраны Водоктов. Мелкопоместная братия тоже рвалась к себе в застянки,
чтобы  взяться за  работу,  да  и  поразвлечься на  досуге,  и  стала тоже
понемногу  разъезжаться  по  домам.   А   по  мере  того  как  остывал  ее
воинственный пыл,  все  больше разгоралась у  нее  охота искать судом свои
обиды  на   отсутствующем  пане  Кмицице,   в   трибуналах  добиваться  их
удовлетворения.  Приговоры не  могли настичь самого Кмицица;  но оставался
Любич,  прекрасное большое поместье, готовая награда за понесенные потери.
Панна  Александра усердно  подогревала у  лауданской братии  эту  охоту  к
тяжбам. Дважды приезжали к ней старики лауданцы, и она не только держала с
ними совет,  но  и  руководила ими,  удивляя всех не женским умом и  такой
рассудительностью,  которой  позавидовал  бы  не  один  стряпчий.  Старики
лауданцы хотели  тогда  силой  занять  Любич  и  отдать его  Бутрымам;  но
"паненка" решительно отсоветовала это делать.
     - Не платите насилием за насилие,  - говорила она старикам,  - ибо  и
ваше  дело  будет неправым;  пусть ваша сторона будет чиста и невинна.  Он
знатен,  у него связи, он найдет сторонников и в трибуналах, и если только
вы  подадите  к тому повод,  может нанести вам новую обиду.  Пусть же ваша
невинность будет столь очевидна,  чтобы любой суд,  даже если в нем  будут
одни  его  братья,  мог  вынести  приговор  только в вашу пользу.  Скажите
Бутрымам,  чтобы они не брали в Любиче ни утвари, ни скотины, чтобы ничего
не трогали там.  Все,  что понадобится, я дам из Митрун, там всякого добра
больше,  чем когда-нибудь было в Волмонтовичах.  А воротится  пан  Кмициц,
пусть  и его не трогают,  пока не будет приговора,  и не покушаются на его
жизнь. Помните, что искать на нем свои потери вы можете только до тех пор,
покуда он жив.
     Так говорила рассудительная панна Александра с ее трезвым умом, а они
хвалили  свою  разумницу,  невзирая на то,  что промедление могло пойти на
пользу пану Анджею и что жизнь его  она,  во  всяком  случае,  спасала.  А
может,  Оленька  и  хотела  уберечь  эту  несчастную жизнь от какой-нибудь
внезапной случайности?  Но шляхта вняла ее речам,  потому что с давних пор
привыкла   почитать  за  непреложную  истину  все,  что  исходило  из  уст
Биллевичей;  и Любич остался нетронутым,  и пан Анджей,  если  бы  вздумал
явиться, мог бы некоторое время пожить там спокойно.
     Но  он не явился.  А  через полтора месяца к  панне Александре пришел
посланец с  письмом,  человек чужой,  никому  неведомый.  Письмо  было  от
Кмицица, гласило оно следующее:
     "Сердце мое,  возлюбленная моя,  бесценная Оленька,  незабвенный друг
мой!  Всякой твари,  особливо человеку,  даже самому слабому,  свойственно
мстить за  нанесенные обиды,  и  если  кто  ему  зло  сотворит,  он  готов
выплатить ему  тем  же.  Видит  бог,  я  вырезал эту  гордую шляхту не  по
жестокосердию,  а потому, что они товарищей моих, вопреки законам божеским
и человеческим,  невзирая на молодость их и высокое происхождение, предали
такой лютой смерти, какая не постигла бы их нигде, даже у казаков и татар.
Не  стану отпираться,  гнев обуял меня нечеловеческий;  но  кого же удивит
гнев за пролитую кровь друзей?  Это души покойных Кокосинского, Раницкого,
Углика,  Рекуца, Кульвеца и Зенда, невинно убиенных в цвете сил и в зените
славы,  вложили меч в мои руки тогда, когда я - бога призываю в свидетели!
- помышлял лишь  о  мире  и  дружбе  со  всей  лауданской шляхтой и,  вняв
сладостным твоим советам,  желал изменить всю мою жизнь.  Слушая жалобы на
меня,  не  отвергай и  моей защиты и  рассуди по справедливости.  Жаль мне
теперь этих людей из застянка,  ибо пострадали, быть может, и невинные; но
солдат,  когда он  мстит за  кровь братьев,  не может отделить невинных от
виновных и  никого не  щадит.  Не  бывать бы лучше этой беде,  не пал бы я
тогда  в  твоих  глазах.  За  чужие  грехи и  вины,  за  справедливый гнев
тягчайшая постигла меня расплата,  ибо, потеряв тебя, я засыпаю в отчаянии
и пробуждаюсь в отчаянии,  и не в силах я забыть тебя и мою любовь.  Пусть
же меня,  несчастного,  трибуналы засудят, пусть сеймы утвердят приговоры,
пусть лишен я  буду  славы и  чести,  пусть земля расступится у  меня  под
ногами,  - я все перенесу, все перетерплю, только ты - Христом-богом молю!
- не выбрасывай меня из сердца вон. Я все сделаю, что только ты пожелаешь,
отдам Любич,  отдам,  когда враг уйдет,  и поместья оршанские; есть у меня
казна,  добытая в  бою и зарытая в лесах,  и ее пусть берут,  только бы ты
сказала,  что будешь верна мне,  как велит тебе с того света покойный твой
дед.  Ты  спасла мне жизнь,  спаси же мою душу,  дай вознаградить людей за
обиды,  позволь к  лучшему изменить жизнь,  ибо вижу я,  что коли ты  меня
оставишь, то господь бог оставит меня, и отчаяние толкнет меня на дела еще
горшие..."
     Кто отгадает, кто сможет описать, сколько жалостных голосов зазвучало
в  душе Оленьки в защиту пана Анджея!  Если любовь как семечко в лесу,  ее
быстро уносит ветерок,  но  когда разовьется она  в  сердце,  как дерево в
лесу,  вырвать ее можно разве что с сердцем. Панна Биллевич принадлежала к
тем, кто любит беззаветно, всем своим чистым сердцем, и слезами облила она
письмо пана Анджея.  Но не могла она по первому его слову все забыть,  все
простить.  Раскаяние его было, конечно, искренним, но душа осталась дикой,
и неукротимый его нрав,  верно, не изменился после всех событий так, чтобы
можно было без страха думать о будущем.  Не слов,  а дел ждала она от пана
Анджея. Да и как могла она ответить человеку, залившему кровью всю округу,
имени которого никто по  обоим берегам Лауды не  произносил без проклятия:
"Приезжай,  за  трупы,  пожары,  кровь и  слезы людские я  отдаю тебе свою
любовь и свою руку".
     Иной ответ она дала ему:
     "Я  сказала тебе,  пан Анджей,  что не хочу тебя знать,  не хочу тебя
видеть,  и  не  изменю своему слову,  если даже сердце мое разорвется.  За
обиды,  которые ты нанес людям,  не платят ни поместьями,  ни казной,  ибо
мертвых не воскресишь.  Не богатство ты потерял, а славу. Пусть же простит
тебя шляхта,  которую ты пожег и поубивал, тогда и я прощу тебя; пусть она
тебя примет,  тогда и  я  приму тебя;  пусть она первая за тебя вступится,
тогда я внемлю ее заступничеству.  Но вовек этому не бывать,  и потому ищи
себе счастья в  другом месте,  и прежде всего моли о прощении не людей,  а
бога, ибо его милость тебе нужней..."
     Каждое слово своего письма панна  Александра  облила  слезами,  потом
запечатала его перстнем Биллевичей и сама вынесла посланцу.
     - Откуда  ты?   -  спросила  она,  окинув  взглядом  странную  фигуру
полумужика, получелядина.
     - Из лесу, панночка.
     - А где твой пан?
     - Этого мне не велено говорить...  Только он далеко  отсюда:  я  пять
дней ехал и лошадь загнал.
     - Вот тебе талер! - сказала Оленька. - А твой пан не болен?
     - Здоров, как тур.
     - Живет не в голоде? Не в бедности?
     - Он пан богатый.
     - Ступай себе с богом.
     - Земно кланяюсь.
     - Скажи пану... погоди... скажи пану, пусть бог ему будет защитой!..
     Мужик ушел -  и снова потекли дни,  недели без вестей о Кмицице; зато
вести о делах державных приходили одна другой хуже.  Войска Хованского все
шире  заливали Речь  Посполитую.  Не  считая  украинских земель,  в  самом
Великом  княжестве  были  захвачены  воеводства:   Полоцкое,   Смоленское,
Витебское,  Мстиславское, Минское и Новогрудское; только часть Виленского,
Брест-Литовское и  Трокское  воеводства и  староство Жмудское  еще  дышали
свободной грудью, но и они со дня на день ждали гостей.
     Видно,  на последнюю ступень бессилия скатилась Речь Посполитая,  ибо
не могла дать отпор тем силам,  которыми до сих пор пренебрегала и которые
всегда победоносно усмиряла.  Правда,  эти  силы  поддерживал неугасимый и
непрестанно  возрождавшийся  бунт  Хмельницкого,  эта  истинная  стоглавая
гидра;  но,  невзирая на  бунт,  невзирая на  урок,  понесенный в  прежних
войнах,  и государственные мужи и военачальники ручались,  что одно только
Великое  княжество  не  только  в  состоянии  отразить  нападение,   но  и
вторгнуться победоносно со своими хоругвями в чуждые пределы. К несчастью,
внутренние  раздоры  препятствовали этому,  лишая  возможности действовать
даже  тех  граждан,  которые готовы были пожертвовать за  отчизну жизнью и
имуществом.
     А  тем временем в  землях,  еще не занятых врагом,  укрывались тысячи
беглецов как из шляхты,  так из простолюдинов.  Города, посады и деревни в
Жмуди  были  полны  народа,  доведенного военными  неудачами до  нищеты  и
отчаяния. Местные жители не могли ни предоставить всем кров, ни прокормить
всех; люди низкого сословия мерли от голода, случалось, силой отнимали то,
в чем им отказывали, и все ширились поэтому смута, стычки и грабежи.
     Зима была необычайно суровой.  Апрель уже наступил,  а снежный покров
все еще лежал не только в лесах, но и на полях. Когда иссякли прошлогодние
запасы,  а  до  новины  еще было далеко,  стал свирепствовать голод,  брат
войны,  все шире  и  шире  распространяясь  по  стране.  Выехав  из  дому,
обыватель в поле, у дороги встречал окостенелые трупы, объеденные волками,
которые размножились чрезвычайно и целыми стаями подходили  к  деревням  и
застянхам.  Их  вой мешался с человеческими криками о помощи;  в лесах и в
полях и у самых селений по ночам пылали костры, у которых несчастные грели
перезябшие члены,  а когда кто-нибудь проезжал мимо, бежали вслед за ним и
выпрашивали денег и хлеба,  со стонами,  проклятиями и угрозами  молили  о
милосердии.  Суеверный ужас овладел умами людей.  Многие говорили, что все
эти неудачные войны и все эти небывалые бедствия связаны с именем  короля.
Толковали охотно,  будто буквы J.  C.  R., выбитые на монетах, означают не
только Joannes Casimirus Rex*,  но и Initium Calamitatis Regni**.  Если  в
землях,  еще не охваченных войной,  было так тревожно и неспокойно,  легко
догадаться, что творилось в тех местах, которые уже попирала огненная пята
войны.  Вся  Речь Посполитая,  объятая смутой,  металась,  как умирающий в
горячечном бреду.  Предсказывали новые войны и с внешними и с  внутренними
врагами.  Поводов для этого было достаточно.  В разгоревшейся междоусобице
разные владетельные дома Речи Посполитой смотрели друг  на  друга  как  на
вражеские  державы,  а  вслед  за  ними на враждебные станы делились целые
земли и поветы.  Так обстояло дело в  Литве,  где  жестокая  вражда  между
великим гетманом Янушем Радзивиллом и польным гетманом Госевским,  который
был и подскарбием Великого княжества Литовского,  привела  чуть  ли  не  к
открытой  войне.  На сторону подскарбия стали сильные Сапеги,  для которых
могущество дома Радзивиллов давно уже было  бельмом  в  глазу.  Сторонники
Госевского  предъявляли великому гетману тягчайшие обвинения и в том,  что
он,  стремясь только к личной славе,  погубил войско под Шкловом  и  отдал
край  на поток и разграбление,  и в том,  что он думает не столько о благе
Речи Посполитой,  сколько о  своем  праве  заседать  в  сеймах  Германской
империи(*), и в том, что он помышляет даже о независимой державе, и в том,
что преследует католиков(*)...
     _______________
          * Ян Казимир, государь (лат.).
          ** Начало гибели государства (лат.).

     Не  раз  уже  у  сторонников обоих гетманов дело доходило до  стычек,
которые  они  завязывали  будто  бы  без  ведома  своих  покровителей,   а
покровители тем временем слали жалобы друг на друга в  Варшаву;  их распри
находили  отголосок  и  на  сеймах,   а  на  местах  вели  к  произволу  и
безнаказанности,  потому  что  какой-нибудь  Кмициц  всегда  был  уверен в
покровительстве того владетеля, на чью сторону он становился.
     Тем   временем  враг   свободно  продвигался  вперед,   лишь  кое-где
задерживаясь у стен замков и больше нигде не встречая отпора.
     В таких  обстоятельствах  всем  лауданцам  надо  было  быть  начеку и
держать порох сухим,  тем более что поблизости от Лауды не было  гетманов;
оба они находились в непосредственной близости от вражеских войск и,  хоть
немного могли сделать,  все же беспокоили их,  высылая конные  разъезды  и
задерживая  доступ в еще не захваченные воеводства.  Снискивая себе славу,
Павел Сапега давал отпор врагу независимо  от  гетманов.  Януш  Радзивилл,
прославленный воитель,  одно имя которого до поражения под Шкловом внушало
страх врагам,  добился даже значительных успехов.  Госевский то сражался с
врагом, то вступал с ним в переговоры, сдерживая таким образом его натиск.
Зная,  что с наступлением  весны  война  разгорится  с  новой  силой,  оба
военачальника  стягивали  войска  с  зимних квартир,  собирали людей,  где
только могли. Однако войск было мало, казна пуста, а созвать в захваченных
воеводствах   шляхетское   ополчение   было   невозможно,  так  как  этому
препятствовал враг.  "Перед шкловским делом надо было об этом подумать,  -
говорили сторонники Госевского,  - теперь слишком поздно". И в самом деле,
было слишком поздно.  Коронные войска не могли прийти на помощь,  они были
на  Украине  и  вели  тяжелые  бои  против  Хмельницкого,   Шереметева   и
Бутурлина(*).
     Только вести с Украины о героических сражениях, о захваченных городах
и небывалых походах воодушевляли людей,  совсем павших духом, поднимали их
на  оборону.  Громкой славой были овеяны имена коронных гетманов,  рядом с
ними людская молва все чаще повторяла имя пана Стефана  Чарнецкого(*);  но
слава не могла заменить ни войско,  ни подмогу, а потому гетманы литовские
медленно отступали, не прекращая в пути распрей между собою.
     Наконец Радзивилл пришел в Жмудь.  С ним в Лауданскую землю вернулось
на  время  спокойствие.  Только  кальвинисты,  осмелев от  близости своего
вождя,  поднимали головы в  городах,  нанося обиды католикам и  нападая на
костелы;  зато атаманы всяких ватаг и  шаек,  набранных бог весть из кого,
укрылись теперь в леса,  распустили своих разбойников,  которые,  действуя
якобы под  знаменами Радзивилла,  Госевского или Сапег,  разоряли край,  и
мирные люди вздохнули с облегчением.
     От  отчаяния к  надежде один шаг,  вот и  на  берегах Лауды все вдруг
повеселели.  Панна Александра спокойно жила в Водоктах.  Пан Володы"вский,
который  все  еще  гостил  в   Пацунелях  и  к  этому  времени  начал  уже
поправляться,  распространял слух,  что  весной  придет король с  наемными
хоругвями и  война  примет тогда совсем иной  оборот.  Шляхта ободрилась и
стала выходить с  плугами на  поля.  Снег стаял,  и  на березах показались
первые  почки.  Широко  разлилась  Лауда.  Прояснившееся небо  синело  над
окрестностями. Люди воспрянули духом.
     Но  вскоре  произошло  событие,  которое  снова  нарушило  лауданскую
тишину,  заставило оторвать руки  от  лемехов и  не  дало саблям покрыться
пламенем ржавчины.