Когда теплые лучи солнца начинают прорываться  сквозь  пелену  зимних
облаков  и  на  деревьях  показываются  первые  побеги,  а  в  сырых полях
пробиваются наружу зеленые росточки,  в людских сердцах просыпается обычно
надежда.  Но  весна  тысяча  шестьсот  пятьдесят  пятого  года не принесла
обычного утешения удрученному войной народу Речи Посполитой. Вся восточная
ее  граница,  от  севера  и  до  Дикого Поля(*) на юге,  как бы опоясалась
огненной лентой,  и весенние ливни  не  могли  погасить  пожар,  напротив,
огненная лента разливалась все шире и захватывала все больше земель. Кроме
того,  грозные знамения появлялись на небе, предвещая еще горшие бедствия.
Из  облаков,  проносившихся  в  небе,  то  и дело вырастали словно высокие
башни,  словно крепостные валы,  которые затем рушились с  грохотом.  Гром
гремел  раскатом,  когда  земля  еще  была  покрыта снегом,  сосновые леса
желтели,  а ветви на деревьях скручивались,  принимая странный,  уродливый
вид; звери и птицы погибали от неведомой болезни. Наконец и на солнце были
замечены небывалые пятна в виде руки,  держащей яблоко, пронзенного сердца
и креста.  Умы волновались все больше,  и монахи терялись в догадках,  что
могут предвещать эти знамения. Странная тревога охватила все сердца.
     Предсказывали новые войны,  и  вдруг бог весть откуда возник зловещий
слух и,  переходя из  уст  в  уста,  разнесся по  городам и  весям,  будто
близится нашествие шведов.  Казалось,  ничто не  подтверждало этого слуха,
ибо перемирие,  заключенное с Швецией, сохраняло силу еще шесть лет, и все
же  об  опасности войны говорили даже на сейме,  который король Ян Казимир
созвал девятнадцатого мая в Варшаве.
     Все больше тревожных взоров обращалось к  Великой Польше,  на которую
буря могла обрушиться в  первую голову.  Лещинский,  воевода ленчицкий,  и
Нарушевич,  польный писарь литовский,  направились с посольством в Швецию;
однако их отъезд не успокоил людей, а еще больше взбудоражил.
     "Это посольство пахнет войной", - писал Януш Радзивилл.
     - Если бы шведы не грозили нашествием, зачем было бы отправлять к ним
посольство?  -  говорили другие.  -  Ведь  совсем  недавно  из  Стокгольма
вернулся посол Каназиль; да, видно, ничего не сумел он сделать, коли вслед
за ним сразу же послали столь важных сенаторов.
     Люди рассудительные все еще не верили в возможность войны.
     Речь Посполитая  -  твердили они - не дала шведам никакого повода для
войны,  и перемирие все еще сохраняет силу.  Как  можно  попрать  присягу,
нарушить  самые священные договоры и по-разбойничьи напасть на соседа,  не
подозревающего об опасности?  К тому же Швеция еще помнит раны, нанесенные
ей польской саблей под Кирхгольмом, Пуцком и Тшцяной(*)! Во всей Европе не
нашел Густав Адольф достойного противника,  а пан Конецпольский смирял его
несколько раз. Не станут шведы ставить на карту великую славу, завоеванную
ими,  и вступать в войну с противником,  которого  они  никогда  не  могли
одолеть на поле брани. Это верно, что Речь Посполитая истощена и ослаблена
войною,  однако одной только Пруссии и Великой Польши, которая в последних
войнах  совсем  не  пострадала,  достаточно,  чтобы  прогнать за море этот
голодный народ и оттеснить его к бесплодным скалам. Не бывать войне!
     Люди  неспокойные возражали на  это,  что  еще  до  варшавского сейма
сеймик в Гродно держал,  по уговору короля,  совет о защите великопольских
рубежей и  составил роспись податей и  войск,  чего он  не стал бы делать,
когда бы опасность не была близка.
     Так надежда сменялась опасением и тяжелая неуверенность угнетала души
людей, когда этому внезапно положил предел универсал генерального старосты
великопольского(*)  Богуслава  Лещинского,  которым  созывалось шляхетское
ополчение  познанского  и  калишского  воеводств  для  защиты  границ   от
грозящего стране шведского нашествия.
     Сомнений больше не было.  Клич:  "Война!" -  разнесся по всей Великой
Польше и по всем землям Речи Посполитой.
     Это  была  не  просто война,  а  новая война.  Хмельницкий,  которому
помогал Бутурлин, грозился на юге и на востоке, Хованский и Трубецкой - на
севере и востоке,  швед приближался с запада!  Огненная лента обращалась в
огненное кольцо.
     Страна была подобна осажденному лагерю.
     А в   этом   лагере   недобрые   творились   дела.   Один  предатель,
Радзе"вский(*),  уже бежал во вражеский стан.  Это он направлял врагов  на
готовую  добычу,  он указывал на слабые стороны,  он должен был склонять к
предательству гарнизоны.  Сколько было,  помимо того, неприязни и зависти,
сколько  было магнатов,  враждовавших друг с другом или косо смотревших на
короля за то,  что он отказал им в чинах,  и ради личных выгод  готовых  в
любую   минуту   пожертвовать  благом  отчизны;  сколько  было  иноверцев,
стремившихся отпраздновать свое торжество пусть даже на могиле отчизны; но
еще  больше  было  своевольников  и  людей равнодушных и ленивых,  которые
любили только самих себя, свое богатство и свою праздную жизнь.
     Однако богатая и  еще не опустошенная войною Великая Польша не жалела
денег на  оборону.  Города и  шляхетские деревни выставили столько пехоты,
сколько полагалось по росписи,  и  прежде чем шляхта самолично двинулась в
стан,  туда потянулись уже пестрые полки ратников под командой ротмистров,
назначенных сеймиками из людей, искушенных в военном деле.
     Станислав Дембинский вел познанских ратников; Владислав Влостовский -
костянских,  а Гольц,  славный солдат и инженер,  -  валецких. У калишских
мужиков  булаву  ротмистра держал  Станислав Скшетуский,  принадлежавший к
семье  храбрых воителей,  племянник Яна,  знаменитого участника битвы  под
Збаражем.  Кацпер Жихлинский вел конинских мельников и солтысов.  Ратников
из Пыздров возглавлял Станислав Ярачевский,  который провел молодые годы в
иноземных войсках;  ратников из Кцини -  Петр Скорашевский,  а  из Накла -
Квилецкий.  Однако никто  из  них  в  военном опыте  не  мог  сравниться с
Владиславом  Скорашевским,  к  голосу  которого  прислушивались  даже  сам
командующий великопольским войском и воеводы.
     В трех местах: под Пилой, Уйстем и Веленем заняли ротмистры рубежи по
реке Нотец и стали ждать приближения шляхты, созванной в ополчение. С утра
до  вечера  пехотинцы рыли  шанцы,  все  время  оглядываясь,  не  едет  ли
долгожданная конница.
     Тем   временем  прибыл  первый  вельможа,   пан  Анджей  Грудзинский,
калишский воевода,  и  со  всей  своей  большой свитой в  белых и  голубых
мундирах остановился в  доме бурмистра.  Он думал,  что его тотчас окружит
калишская шляхта; однако никто не явился, и он послал тогда за ротмистром,
Станиславом Скшетуским, который следил за рытьем шанцев на берегу реки.
     - А  где  же  мои  люди?  -  спросил он  после  первых  приветствий у
ротмистра, которого знал с малых лет.
     - Какие люди? - спросил Скшетуский.
     - А калишское ополчение?
     Полупрезрительная, полустрадальческая  улыбка  скользнула  по темному
лицу солдата.
     - Ясновельможный воевода, - сказал он, - сейчас время стрижки овец, а
за  плохо  промытую шерсть  в  Гданске платить не  станут.  Всякий шляхтич
следит теперь у  пруда за  мойкой шерсти или  стоит у  весов,  справедливо
полагая, что шведы не убегут.
     - Как так? - смутился воевода. - Еще никого нет?
     - Ни живой души,  кроме ратников...  А там,  смотришь, жатва на носу.
Добрый хозяин в такую пору из дому не уезжает.
     - Что ты мне, пан, толкуешь?
     - А  шведы  не  убегут,  они  только  подступят поближе,  -  повторил
ротмистр.
     Рябое лицо воеводы вдруг покраснело.
     - Что мне до шведов? Мне перед другими воеводами будет стыдно, если я
останусь здесь один как перст!
     Скшетуский снова улыбнулся.
     - Позволь заметить,  ясновельможный воевода,  -  возразил он,  -  что
главное все-таки шведы,  а стыд уж потом.  Да и какой там стыд,  когда нет
еще не только калишской, но и никакой другой шляхты.
     - С ума они, что ли, посходили! - воскликнул Грудзинский.
     - Нет,  они только уверены в том,  что коли им не захочется к шведам,
так шведы не замедлят явиться к ним.
     - Погоди, пан! - сказал воевода.
     Он  хлопнул в  ладоши и,  когда  явился слуга,  велел подать чернила,
бумагу и перья и уселся писать.
     По прошествии получаса он посыпал лист бумаги песком,  стряхнул песок
и сказал:
     - Я  посылаю еще  одно воззвание,  чтобы ополченцы явились pro die 27
praesentis*,  не позднее,  думаю, что в этот последний срок они non deesse
patriae**. А теперь скажи мне, пан, есть ли вести о неприятеле?
     _______________
          * К 27-му числу текущего месяца (лат.).
          ** Не оставят отчизны (лат.) - подразумевается: в беде.

     - Есть. Виттенберг обучает свои войска на лугах под Дамой.
     - Много ли их у него?
     - Одни говорят, семнадцать тысяч, другие - что больше.
     - Гм!  Нас и столько не наберется.  Как ты думаешь, сможем мы дать им
отпор?
     - Коли шляхта не явится, об этом нечего и думать.
     - Как  не  явиться -  явится!  Дело  известное,  ополченцы никогда не
торопятся. Ну, а вместе с шляхтой справимся?
     - Нет,  не справимся,  - холодно ответил Скшетуский. - Ясновельможный
воевода, у нас ведь совсем нет солдат.
     - Как так нет солдат?
     - Ты, ясновельможный воевода, так же, как и я, знаешь, что все войско
на  Украине.  Нам  оттуда и  двух хоругвей не  прислали,  хотя богу одному
ведомо, где гроза опасней.
     - А ратники, а шляхта?
     - На двадцать мужиков едва ли один нюхал порох,  а  на десять едва ли
один умеет держать ружье. Из них получатся добрые солдаты, но только после
первой войны,  не  теперь.  Что ж  до  шляхты,  то спроси,  ясновельможный
воевода,  любого,  кто  хоть  немного знаком  с  военным делом,  может  ли
шляхетское ополчение устоять против регулярных войск,  да  еще таких,  как
шведские, ветеранов всей Лютеровой войны(*), привыкших к победам.
     - Так вот ты как превозносишь шведов?
     - Не превозношу я  их!  Будь тут у нас тысяч пятнадцать таких солдат,
какие были под Збаражем, постоянного войска да конницы, я бы их не боялся,
а с нашими дай бог хоть что-нибудь сделать.
     Воевода положил руки  на  колени и  в  упор поглядел на  Скшетуского,
точно хотел прочитать в его глазах какую-то тайную мысль.
     - Тогда зачем же мы пришли сюда?  Уж не думаешь ли ты, что лучше было
бы сдаться?
     Скшетуский вспыхнул при этих словах.
     - Коли я такое помыслил,  вели,  ясновельможный воевода,  на кол меня
посадить.  Ты спрашиваешь,  верю ли я в победу,  я отвечаю как солдат:  не
верю!  А зачем мы сюда пришли,  это дело другое. Как гражданин, я отвечаю:
чтобы  нанести  врагу  первый  удар,   чтобы  задержать  его  и  позволить
снарядиться и  выступить другим воеводствам,  чтобы  нашими телами до  той
поры сдерживать натиск, покуда все мы не поляжем до последнего человека!
     - Похвальное  намерение,  -  холодно  возразил  воевода,  -  но  вам,
солдатам, легче говорить о смерти, нежели нам, кому придется ответ держать
за море напрасно пролитой шляхетской крови.
     - На то у шляхты и кровь, чтоб проливать ее.
     - Так-то оно так! Все мы готовы голову сложить, это ведь самое легкое
дело.  Но долг тех, кто по воле провидения поставлен начальником, не одной
только славы искать,  но и о пользе дела думать.  Это верно, что война уже
как будто началась;  но  ведь Карл Густав родич нашему королю и  должен об
этом  помнить.  Потому и  надлежит попытаться вступить в  переговоры,  ибо
словом можно иной раз добиться большего, нежели оружием.
     - Не мое это дело! - сухо ответил пан Станислав.
     Воевода,  видно, то же подумал, потому что кивнул головой и простился
с ротмистром.
     Однако  Скшетуский  лишь  наполовину  был   прав,   когда  говорил  о
медлительности шляхты,  призванной в ряды ополчения.  Правда, до окончания
стрижки овец в  стан между Пилой и  Уйстем мало кто явился,  но к двадцать
седьмому июня, то есть к тому сроку, который был указан в новом воззвании,
съехалось довольно много шляхты.
     Погода давно уже стояла ясная,  сухая, и тучи пыли поднимались каждый
день,  возвещая о  приближении все  новых  и  новых отрядов.  Шляхта ехала
шумно,  верхами и на колесах, с целой оравой слуг, с запасами провианта, с
повозками и  всякими иными удобствами и  с таким множеством копий,  ружей,
мушкетонов,  сабель,  тяжелых мечей и забытых уже к тому времени гусарских
молотков,  служивших  для  того,  чтобы  разбивать  доспехи,  что  нередко
какой-нибудь шляхтич был увешан оружием, которого с избытком хватило бы на
троих.  По  этому вооружению ветераны тотчас узнавали людей неопытных,  не
нюхавших пороха.
     Из  всей  шляхты,  жившей на  обширных пространствах Речи Посполитой,
великопольская была наименее воинственной.  Татары, турки и казаки никогда
не попирали этих мест, где со времен крестоносцев почти совсем забыли, что
значит воевать на родной земле. Кто из великопольской шляхты ощущал в себе
воинственный пыл,  тот  вступал  в  коронные  войска  и  сражался  так  же
доблестно,  как и  прочие шляхтичи,  а  кто предпочитал отсиживаться дома,
превращался в заправского домоседа, который любил и богатство приумножить,
и повеселиться, - в ретивого хозяина, который заваливал шерстью и особенно
хлебом рынки прусских городов.
     Поэтому теперь, когда нашествие шведов оторвало великопольскую шляхту
от  мирных трудов,  ей казалось,  что,  сколько ни возьми на войну оружия,
запасов и слуг для защиты тела и имущества господина, - все будет мало.
     Странные это были солдаты, и ротмистры никак не могли с ними сладить.
Один, к примеру, становился в строй с копьем длиною в девятнадцать футов и
в  панцире,  но  зато в  соломенной шляпе "для холодка",  другой во  время
ученья жаловался на жару,  этот зевал,  ел или пил, тот звал слугу, и все,
не видя в этом ничего особенного, так галдели в строю, что никто не слышал
команды офицеров.  Трудно  было  приучить шляхетскую братию к  дисциплине,
очень она  обижалась,  полагая,  что  дисциплина противна ее  гражданскому
достоинству.  Правда,  в строю читали "артикулы", но их никто и слушать не
хотел.
     Цепями  на  ногах  этого  войска было  множество повозок,  запасных и
упряжных лошадей,  скота,  предназначенного для  довольствия,  и  особенно
слуг,  которые стерегли шатры,  снаряжение, пшено и прочую крупу и снедь и
по малейшему поводу затевали ссоры и драки.
     Навстречу такому  вот  войску  со  стороны Щецина и  пойм  реки  Одры
приближался,   ведя   семнадцать  тысяч   ветеранов,   скованных  железной
дисциплиной,  старый  военачальник,  Арвид  Виттенберг,  который молодость
провел на Тридцатилетней войне.
     С  одной  стороны  стоял  беспорядочный  польский  стан,  похожий  на
ярмарочное  сборище,   шумный,   недовольный,   с  неумолчными  спорами  и
разговорами о  приказах  начальников,  состоявший из  степенных  мужичков,
которые наспех были превращены в  пехотинцев,  и господ,  которых оторвали
прямо от  стрижки овец.  С  другой стороны двигался лес копий и  мушкетных
дул,  шли маршем грозные,  безмолвные колонны,  которые, по мановению руки
военачальника,  с  регулярностью машин развертывались в линии и полукруги,
смыкались в клинья и треугольники,  ловкие,  как меч в руке фехтовальщика,
шли   настоящие  воители,   холодные,   невозмутимые,   достигшие  высшего
мастерства  в  военном  своем  ремесле.   Кто  же  из  людей  опытных  мог
сомневаться в том, чем кончится встреча и на чьей стороне будет победа?
     Тем не менее в стан съезжалось все больше шляхты,  а еще раньше стали
прибывать  вельможи из Великой Польши и других провинций с состоявшими при
них войсками и слугами.  Вскоре после воеводы Грудзинского в  Пилу  явился
могущественный воевода познанский Кшиштоф Опалинский.  Три сотни гайдуков,
наряженных в желтые с красным мундиры и вооруженных  мушкетами,  выступало
перед  каретой  воеводы;  придворные  и шляхта толпою окружали его высокую
особу;  за ними в боевом строю следовал отряд рейтар в таких же  мундирах,
как  и  гайдуки;  а сам воевода ехал в карете,  имея при своей особе шута,
Стаха Острожку,  который обязан был увеселять  в  дороге  своего  угрюмого
господина.
     Приезд столь славного вельможи ободрил и воодушевил войско,  ибо всем
тем,  кто  взирал на  царственное величие воеводы,  на  гордый его  лик  с
высоким,  как свод, челом и умными, суровыми очами, на всю его сенаторскую
осанку,  и  в голову не могло прийти,  что такого властителя может постичь
какая-нибудь неудача.
     Людям,  привыкшим почитать чины и лица,  казалось,  что даже шведы не
посмеют поднять святотатственную руку  на  такого магната.  Те,  у  кого в
груди  билось робкое сердце,  под  его  крылом сразу почувствовали себя  в
безопасности.  Воеводу приветствовали горячо и радостно; клики раздавались
вдоль всей улицы,  по которой кортеж медленно подвигался к дому бурмистра;
головы склонялись перед воеводой,  который был виден как на  ладони сквозь
стекла  раззолоченной кареты.  Вместе  с  воеводой на  поклоны  отвечал  и
Острожка,  притом с  таким  достоинством и  важностью,  точно толпы народа
кланялись ему одному.
     Не  успела  улечься  пыль  после  приезда  познанского  воеводы,  как
прискакали гонцы  с  вестью,  что  едет  его  двоюродный брат,  подляшский
воевода Петр Опалинский со своим шурином,  Якубом Роздражевским,  воеводой
иновроцлавским.  Кроме придворных и  слуг,  они  привели по  полторы сотни
вооруженных людей. А потом дня не проходило, чтобы не прибыл кто-нибудь из
вельмож:   приехал  Сендзивой  Чарнковский,  шурин  Кшиштофа  Опалинского,
каштелян  познанский,  затем  Станислав Погожельский,  каштелян калишский,
Максимилиан Мясковский,  каштелян кшивинский,  и Павел Гембицкий, каштелян
мендзижецкий.  Местечко  переполнили  толпы  людей,  так  что  негде  было
разместить даже придворных. Прилегающие луга запестрели шатрами ополчения.
Можно  было  подумать,  что  в  Пилу  со  всей  Речи  Посполитой слетелись
разноперые птицы.
     Мелькали  красные,   зеленые,   голубые,   синие,   белые  кафтаны  и
полукафтанья,  жупаны и кунтуши, ибо, не говоря уж о шляхетском ополчении,
в  котором каждый шляхтич носил другое платье,  не  говоря о  придворных и
слугах, даже ратники от каждого повета были одеты в мундиры разных цветов.
     Явились  и  маркитанты,  которые не  могли  разместиться на  рынке  и
построили палатки за местечком.  В них продавалось военное снаряжение - от
мундиров до оружия -  и продовольствие.  Одни харчевни дымили день и ночь,
разнося запах бигоса,  пшенной каши,  жареного мяса,  в других продавались
напитки.  Толпы шляхтичей,  вооруженных не  только мечами,  но и  ложками,
толкались перед ними;  они ели,  пили и  вели разговоры то  о  неприятеле,
которого еще не  было видно,  то  о  подъезжающих вельможах,  на  чей счет
отпускалось немало соленых шуток.
     Среди  кучек  шляхты с  самым  невинным видом прохаживался Острожка в
платье, сшитом из пестрых лоскутьев, и со скипетром, украшенным бубенцами.
Везде,  где  он  только  показывался,  его  тотчас окружала толпа,  а  он,
подливая масла в огонь,  помогал высмеивать вельмож и задавал загадки одна
другой ядовитей, так что шляхта со смеху покатывалась.
     В них Острожка никому не давал спуску.
     Однажды в полдень на рынок вышел сам воевода познанский и, вмешавшись
в толпу, стал благосклонно беседовать то с отдельными шляхтичами, то сразу
со  всей толпою,  осторожно сетуя на  короля за  то,  что он,  несмотря на
приближение неприятеля, не прислал ни одной регулярной хоругви.
     - Никто о нас не думает,  - говорил он, - оставили нас без подмоги. В
Варшаве толкуют, что на Украине и так слишком мало войска и что гетманы не
могут справиться с  Хмельницким.  Что поделаешь!  Видно,  кое-кому Украина
милей,  чем Великая Польша...  В немилости мы с вами,  в немилости! Отдали
нас на съедение!
     - А кто в этом повинен? - спрашивал Шлихтинг, всховский судья.
     - Кто повинен во всех бедах Речи Посполитой?  - воскликнул воевода. -
Да уж конечно, не мы, братья шляхтичи, мы ведь грудью ее защищаем.
     Шляхтичам, которые слушали его, очень польстило, что "граф бнинский и
опаленицкий" почитает себя за ровню им и называет "братьями".
     - Ясновельможный воевода,  - тотчас подхватил Кошуцкий, - побольше бы
его величеству таких советников,  как твоя милость,  уж,  верно бы, нас не
бросили тогда на  съедение врагу.  Но,  похоже,  там  правят те,  кто гнет
спину.
     - Спасибо,  брат,  на добром слове!  Во всем повинен тот, кто слушает
злого совета.  Наши вольности кое-кому как  бельмо на  глазу.  Чем  больше
погибнет шляхты, тем легче будет ввести absolutum dominium*.
     _______________
          * Абсолютную власть(*) (лат.).

     - Неужто же нам ради того погибать, чтобы дети наши стонали в неволе?
     Воевода ничего не ответил, а изумленная шляхта переглянулась.
     - Так вот оно дело какое?  -  раздались многочисленные голоса.  - Так
это нас сюда на  убой послали?  Теперь мы поняли!  Не сегодня начались эти
разговоры об  absolutum dominium!  Но  коли на то пошло,  так и  мы сумеем
позаботиться о наших головах!
     - И о наших детях!
     - И о нашем имении, которое враг будет опустошать igne et ferro*.
     _______________
          * Огнем и мечом (лат.).

     Воевода молчал.
     Весьма странным способом воодушевлял своих солдат этот военачальник.
     - Король всему виною! - кричало все больше голосов.
     - А вы помните историю Яна Ольбрахта(*)? - спросил воевода.
     - "При короле Ольбрахте погибла вся шляхта!" Измена, братья!
     - Король, король изменник! - крикнул чей-то смелый голос.
     Воевода молчал.
     Но тут Острожка,  стоявший рядом с ним, захлопал себя по ляжкам и так
пронзительно запел петухом, что все взоры обратились на него.
     - Братья шляхтичи, голубчики! Послушайте мою загадку!
     Шляхтичи,  переменчивые, как погода в марте, мгновенно забыли о своем
негодовании;  сгорая от любопытства,  они хотели теперь одного -  поскорее
услышать новую остроту шута.
     - Слушаем! Слушаем! - раздались голоса.
     Шут, как обезьяна, заморгал глазами и стал читать пискливым голосом:

                Получил он от брата жену и венец,
                Только тут же пришел нашей славе конец.
                Он подканцлера выгнал и нынче, ей-ей,
                Сам подканцлером стал при... супруге своей

     - Король,  король!  Клянусь богом,  Ян Казимир! - раздались голоса со
всех сторон.
     И толпа разразилась громовым хохотом.
     - А чтоб его, как здорово сочинил! - кричала шляхта.
     Воевода смеялся вместе со  всеми;  но  когда  толпа поутихла,  сказал
глубокомысленно:
     - И  за  такое дело  мы  должны теперь кровь проливать,  сложить свои
головы!.. Вот до чего дошло! На тебе, шут, дукат за добрую загадку!
     - Кшиштофек!  Кших,  дорогой мой!  -  ответил Острожка.  -  Почему ты
нападаешь на  других за  то,  что они держат скоморохов,  а  сам не только
держишь меня,  но еще и за загадки приплачиваешь?  Дай же мне еще дукат, я
загадаю тебе другую загадку.
     - Такую же хорошую?
     - Только подлинней. Дай сперва дукат.
     - Бери!
     Шут  снова  захлопал руками,  как  крыльями,  снова  запел  петухом и
крикнул:
     - Братья шляхтичи, послушайте, кто это такой:

              Катоном он прослыл, оружьем взял сатиру,
              Не саблю, а перо он предпочел и лиру;
              Но обошел король сатирика чинами,
              И освистал Катон Retpublicat* стихами.
              Любил бы саблю он, и были б меньше беды,
              Сатир его пустых не побоятся шведы.
              Да он бы сам небось охотно им продался,
              Как пан, чей важный чин он получить старался.
     _______________
          * Республику (лат.) - то есть Речь Посполитую.

     Все присутствующие тотчас отгадали и эту загадку.  Два-три сдавленных
смешка раздались в толпе, после чего воцарилось глубокое молчание.
     Воевода побагровел и  совсем смешался,  ибо все взоры были устремлены
на него, а шут все поглядывал на шляхтичей, а потом спросил:
     - Так как же,  дорогие мои,  никто из вас не может отгадать,  кто это
такой?
     Немое  молчание было  ответом,  тогда  Острожка с  пренахальным видом
обратился к воеводе:
     - Неужто и ты, Кших, не знаешь, о каком бездельнике был тут разговор?
Не знаешь? Тогда плати дукат!
     - Бери! - ответил воевода.
     - Бог тебя вознаградит!..  Скажи,  Кших,  а  ты  не старался получить
подканцлерство после бегства Радзе"вского?
     - Не время шутки шутить! - отрезал Кшиштоф Опалинский.
     И, сняв шапку, поклонился шляхте:
     - Будьте здоровы! Мне пора на военный совет.
     - Ты,  Кших,  хотел  сказать:  на  семейный  совет,  -  поправил  его
Острожка.  -  Вы ведь там все родичи, и совет будете держать о том, как бы
дать отсюда тягу.  -  После этого он  повернулся к  шляхте и,  сняв шапку,
поклонился,  точь-в-точь как воевода: - А вам, - сказал он, - только этого
и надо!
     И  они ушли вдвоем,  но не успели сделать и двух десятков шагов,  как
поднялся оглушительный хохот; он звучал в ушах воеводы до тех пор, пока не
потонул в общем шуме стана.
     Военный  совет  и  впрямь  состоялся,  и  председательствовал на  нем
воевода познанский.  Это был небывалый совет! В нем принимали участие одни
только  вельможи,  не  знавшие  военного дела.  Они  были  великопольскими
магнатами и  не следовали,  да и  не могли следовать примеру литовских или
украинских "самовластителей", которые, как саламандры, жили в непрестанном
огне.
     Там что ни  воевода или каштелян,  то  был военачальник,  у  которого
никогда не пропадали на теле красные следы от кольчуги,  который молодость
проводил на востоке,  в  степях и лесах,  в станах и лагерях,  среди битв,
засад и  преследований.  Здесь же  были одни вельможи,  занимавшие высокие
посты,  и  хотя во  время войн они  тоже выступали в  походы с  шляхетским
ополчением,  однако  никогда не  бывали военачальниками.  Мир  ненарушимый
охладил боевой пыл  и  у  потомков тех рыцарей,  перед которыми некогда не
могли  устоять  железные когорты крестоносцев,  превратил их  в  державных
мужей, ученых, сочинителей. Только суровая шведская школа научила их тому,
что они успели забыть.
     А пока вельможи,  собравшиеся на совет, неуверенно переглядывались и,
боясь  заговорить  первыми,   ждали,   что  скажет  "Агамемнон",   воевода
познанский.
     "Агамемнон" же ровно ничего не смыслил в  военном деле,  и  речь свою
снова начал с  жалоб на неблагодарность и бездействие короля,  который всю
Великую Польшу и  их самих с легким сердцем отдал на растерзание врагу.  И
как  же  был  красноречив  воевода,  какую  величественную принял  осанку,
достойную,  право же,  римского сенатора:  голову он держал высоко, черные
глаза его  метали молнии,  уста  -  громы,  а  седеющая борода тряслась от
воодушевления, когда он живописал грядущие бедствия отчизны.
     - Кто же страждет в отчизне,  - говорил он, - как не сыны ее, а здесь
нам  придется  пострадать первым.  Наши земли,  наши поместья,  дарованные
предкам за заслуги и кровь,  будет первыми  попирать  враг,  который,  как
вихрь,  приближается  к нам с моря.  За что же мы страдаем?  За что угонят
наши стада,  потопчут  наши  хлеба,  сожгут  деревни,  построенные  нашими
трудами?  Разве это мы нанесли обиды Радзе"вскому,  разве мы несправедливо
осудили его и преследовали как преступника, так что он вынужден был искать
покровительства у иноземцев? Нет! Разве мы настаиваем на том, чтобы пустой
титул шведского короля,  который стоил уже  моря  крови,  был  сохранен  в
подписи нашего Яна Казимира(*)?  Нет!  Две войны пылают на двух границах -
так им понадобилось вызвать еще третью?  Пусть бог,  пусть  отчизна  судят
того,  кто во всем этом повинен!..  Мы же умоем руки,  ибо не повинны мы в
крови, которая прольется...
     Так метал воевода громы и  молнии,  но  когда дошло до существа дела,
ничего путного он посоветовать не смог.
     Тогда послали за ротмистрами, которые командовали ратниками, в первую
голову  за  Владиславом Скорашевским,  который  был  не  только  славным и
несравненным рыцарем,  но и старым воителем,  знавшим ратное дело как свои
пять  пальцев.  Его  дельных советов слушались нередко даже военачальники,
тем более жаждали их сейчас вельможи.
     Пан Скорашевский посоветовал стать тремя станами - под Пилой, Веленем
и  Уйстем -  на  таком расстоянии,  чтобы в  случае нападения войска могли
прийти  друг  другу  на  помощь;   кроме  того,  все  поречье,  охваченное
полукружьем  станов,  укрепить  шанцами,  которые  господствовали  бы  над
переправами.
     - Мы увидим,  - говорил Скорашевский, - где враг наводит переправу, и
соберем тогда там все три стана,  чтобы дать ему достойный отпор.  Я же, с
вашего соизволения,  направлюсь с небольшим отрядом в Чаплинек. Гиблая это
позиция, и я постараюсь вовремя оттуда уйти, но там я первым разведаю, где
противник, и дам вам знать.
     Все согласились с этим советом,  и в стане поднялось движение. Шляхты
съехалось уже  около  пятнадцати тысяч.  Пехота рыла  шанцы на  протяжении
шести миль.
     Уйсте,  главную позицию,  занял со  своими людьми воевода познанский.
Часть рыцарей осталась в  Велене,  часть в Пиле,  а Владислав Скорашевский
отправился в Чаплинек, чтобы оттуда вести наблюдение за неприятелем.
     Наступил июль;  дни  по-прежнему стояли  ясные  и  жаркие.  Солнце на
равнине так  припекало,  что шляхта укрывалась от  зноя в  лесах;  кое-кто
велел даже  раскинуть шатры в  тени деревьев.  Там  устраивались веселые и
шумные  попойки;  но  еще  больший  шум  поднимали слуги,  особенно  когда
выводили на берег Нотеца и  Глды лошадей на водопой и купанье,  а выгоняли
они их три раза в день,  сразу по несколько тысяч,  и при этом ссорились и
дрались за лучшее место на берегу.
     Но как ни старался воевода познанский ослабить дух войск, сначала все
были полны отваги.  Если бы Виттенберг подошел к стану в начале июля,  он,
весьма вероятно,  натолкнулся бы на сильное сопротивление,  которое в пылу
сражения могло бы обратиться в непреодолимый натиск, как тому бывало много
примеров.  Что ни говори,  в  жилах этих людей,  хоть и отвыкших от войны,
текла рыцарская кровь.
     Как знать,  может,  какой-нибудь новый Иеремия Вишневецкий обратил бы
Уйсте во второй Збараж и  открыл бы в этих шанцах новую страницу рыцарской
славы. Увы, воевода познанский умел только писать, но не сражаться.
     Виттенберг,  не только искушенный воитель,  но и человек прозорливый,
быть  может,  умышленно  не  торопился.  Многолетний опыт  учил  его,  что
необстрелянные солдаты наиболее опасны в первые минуты воодушевления и что
им часто недостает не мужества,  а  того солдатского закала,  который дает
только опыт.  Они могут стремительным натиском опрокинуть самые закаленные
в боях полки и пройти по трупам людей.  Это железо,  которое кипит, дышит,
брызжет искрами,  обжигает и уничтожает, пока оно горячо, а когда остынет,
представляет собою лишь мертвую глыбу металла.
     Прошла неделя,  другая,  началась третья,  и долгое бездействие стало
тяготить  ополченцев.   Зной  становился  невыносимым.  Шляхта  не  желала
выходить на  ученья,  отговариваясь тем,  что "лошади от укусов слепней не
стоят на  месте,  да  и  от комаров в  этих болотистых местах просто житья
нет...".
     Челядь все больше ссорилась за тенистые уголки,  между господами дело
тоже доходило до  сабель.  Кое-кто,  отправившись вечером к  реке,  уезжал
украдкой из стана, чтобы больше туда не возвратиться.
     Дурной пример подавали и  сами  вельможи.  Скорашевский как  раз  дал
знать из Чаплинка,  что шведы уже близко, когда военный совет уволил домой
сына средзского старосты Зигмунта Грудзинского из  Грудной,  на  чем очень
настаивал его дядя Анджей, воевода калишский.
     - Коли мне доведется сложить тут голову, отдать свою жизнь, - говорил
он,  -  пусть хоть племянник унаследует мою славу и сохранит память о моих
заслугах, чтобы не пропали они даром.
     Тут он расчувствовался, вспомнив о молодости и невинности племянника,
и  стал превозносить щедрость,  с  какой тот  выставил для Речи Посполитой
целую сотню отличных ратников. И военный совет снизошел к просьбе дяди.
     Утром  шестнадцатого июля,  буквально накануне  осады  и  битвы,  сын
средзского старосты с  двумя десятками слуг открыто уезжал из стана домой.
Толпы шляхты провожали его из стана градом насмешек, а предводительствовал
ими Острожка, который издали кричал вслед уезжавшему магнату:
     - Вельможный пан, дарю тебе к фамилии прозвание deest!*
     _______________
          * Отсутствует; здесь: дезертир (лат.).

     - Виват Деест-Грудзинский! - орала шляхта.
     - И не плачь ты о дядюшке!  - продолжал кричать Острожка. - Он, как и
ты,  презирает шведов,  пусть они только появятся, наверно, тотчас покажет
им спину!
     Кровь бросалась в  голову молодому магнату,  но он делал вид,  что не
слышит  оскорблений,  только  шпорил  коня  да  расталкивал  толпу,  чтобы
поскорее выбраться из  стана и  уйти от  своих преследователей,  которые в
конце концов,  не глядя на его род и звание,  стали швырять в него комьями
земли и кричать:
     - Труси, труси, трусливый заяц! Улепетывай! Ату его! Ха-ха! Серый!
     Поднялся такой шум, что прибежал сам воевода познанский с несколькими
ротмистрами и стал успокаивать толпу,  объяснять ей,  что Грудзинский взял
отпуск только на неделю по очень важному делу.
     Но дурной пример заразителен,  и  в тот же день нашлось несколько сот
шляхтичей,  которые решили,  что они не хуже Грудзинского,  и тоже бежали,
только с меньшей свитой и с меньшим шумом.  Станислав Скшетуский, ротмистр
калишский,  племянник  Яна  Скшетуского,  знаменитого участника битвы  под
Збаражем,  рвал на  себе волосы,  потому что  и  его  мужики,  по  примеру
"господ",  стали "утекать" из  стана.  Снова был  созван военный совет,  в
котором  непременно хотели  принять участие целые  толпы  шляхтичей.  Ночь
пришла тревожная,  полная криков и  свар.  Все  подозревали друг  друга  в
намерении бежать.  Возгласы: "Или все, или никто!" - передавались из уст в
уста.
     Каждую  минуту  распространялся слух,  будто  воеводы уходят,  и  тут
поднималось  такое   смятение,   что   воеводам   пришлось  несколько  раз
показываться возмущенным толпам.  Более пятнадцати тысяч человек простояли
верхом до  рассвета,  а  воевода познанский ездил  вдоль  шеренг,  обнажив
голову, подобный римскому сенатору, и то и дело повторял великие слова:
     - Братья, с вами жить и умирать!
     В  некоторых местах его  встречали кликами:  "Виват!"  -  но  кое-где
слышались насмешливые возгласы. Он же, едва успокоив толпу, возвращался на
совет,  усталый, охрипший, упоенный величием собственных слов и убежденный
в том, что в эту ночь он оказал отчизне незабываемые услуги.
     Однако на  совете слова не  шли  из  его уст,  в  отчаянии он  только
теребил хохол и бороду и все повторял:
     - Если можете,  посоветуйте,  что делать! Я умываю руки, ибо с такими
солдатами обороняться нельзя.
     - Ясновельможный воевода!  - возражал ему Станислав Скшетуский. - Сам
неприятель положит конец своеволию и смуте.  Стоит только зареветь пушкам,
стоит  только начаться осаде и  обороне,  и  та  же  шляхта ради  спасения
собственной жизни должна будет драться на валах,  а  не бунтовать в стане.
Так уже не раз бывало!
     - Чем  нам  обороняться?  Орудий нет,  одни только пушчонки,  которые
годятся разве только для салютов на пиру.
     - Под  Збаражем  у  Хмельницкого было  семьдесят орудий,  а  у  князя
Иеремии только десятка полтора шестифунтовых пушек да единорогов.
     - Но у него была не ополченская шляхта, а войско, не стригуны овец, а
свои прославленные хоругви. Из овечьих стригунов он солдат сделал.
     - Надо  послать гонца  за  паном Владиславом Скорашевским,  -  сказал
Сендзивой Чарнковский,  каштелян познанский.  -  Назначить его начальником
стана. Шляхта его почитает, и он сможет держать ее в узде.
     - Послать гонца за  Скорашевским!  Нечего ему сидеть в  Драгиме или в
Чаплинке! - повторил Анджей Грудзинский, воевода калишский.
     - Да, да! - раздались голоса. - Лучше ничего не придумаешь!
     И  за  Владиславом  Скорашевским был  послан  гонец.  Никаких  других
решений совет не принял,  зато много было разговоров и жалоб и на короля и
королеву, и на то, что войск нет, и на то, что их забыли.
     Следующее утро  не  принесло ни  радости,  ни  успокоения.  Напротив,
смятение  усилилось.   Кто-то   пустил  вдруг   слух,   будто  кальвинисты
содействуют шведам  и  при  первом  же  удобном случае  готовы  перейти во
вражеский стан.  Мало того, слух этот не был опровергнут ни Шлихтингом, ни
Эдмундом  и   Яцеком  Курнатовскими,   тоже  кальвинистами,   но  искренне
преданными  отчизне.   Напротив,   они  сами  подтвердили,  что  иноверцы,
обособившись,  строят  козни,  а  предводителем у  них  известный изверг и
мятежник Рей, который смолоду служил охотником у немцев на стороне лютеран
и был большим другом шведов.  Не успел этот слух разнестись по стану,  как
тотчас сверкнули тысячи сабель и поднялась настоящая буря.
     - Изменников пригрели!  Змею  пригрели,  готовую  кусать  материнскую
грудь! - кричала шляхта.
     - Отдайте их нам!
     - Изрубить их!  Подлая измена! Вырвать плевелы с корнем, не то мы все
погибнем!
     Снова  пришлось  воеводам и  ротмистрам утихомиривать шляхту,  однако
теперь сделать это  было еще труднее,  чем накануне.  Да  они и  сами были
убеждены,  что  Рей  готов открыто изменить отчизне,  потому что он  давно
перенял все иноземные обычаи и,  кроме языка,  у  него не  осталось ничего
польского.  Было  решено  выслать  его  из  стана,  что  немного успокоило
взволнованные умы. Однако долго еще в стане слышались крики:
     - Отдайте их нам! Измена! Измена!
     Странное  настроение  царило  теперь  в  стане.  Одни  пали  духом  и
предались унынию. В молчании блуждали они вдоль валов, со страхом и тоской
поглядывая на равнину,  откуда должен был подойти неприятель,  или шепотом
делились друг с другом самыми ужасными новостями.
     Безумная,  отчаянная веселость обуяла  других,  они  ощутили  в  себе
готовность умереть.  А  чтобы  весело  провести остаток дней,  запировали,
загуляли напропалую.  Иные помышляли о  спасении души и  проводили время в
молитвах.  Никого только не  было во  всей этой толпе,  кто  бы  подумал о
победе,  точно победа была делом совершенно немыслимым,  хотя неприятель и
не  располагал превосходными поляков силами:  у  него  было  только больше
пушек, лучше обученное войско и военачальник, знавший военное дело.
     Пока польский стан кипел,  бурлил,  пировал, возмущался и стихал, как
море,  волнуемое ветром, пока шляхетское ополчение шумело, как на сейме во
время  избрания  короля,   по  раздольным  зеленым  поймам  Одры  спокойно
подвигались шведские полчища.
     Впереди выступала бригада королевской гвардии;  ее вел Бенедикт Горн,
грозный воитель,  чье имя со страхом повторяли в Германии;  люди в бригаде
были рослые,  молодцы как на подбор,  в  шлемах с  гребнем и  затыльником,
прикрывавшим уши,  в  желтых  кожаных  кафтанах,  вооруженные  рапирами  и
мушкетами, хладнокровные и упорные в бою и послушные мании полководца.
     Карл  Шеддинг,   немец,   вел  следующую,   вестготландскую  бригаду,
состоявшую из двух полков пехоты и  одного тяжелой конницы в  панцирях без
наплечников;   одна  половина  пехоты  была  вооружена  мушкетами,  другая
копьями:  в  начале боя мушкетеры выступали впереди,  а  если их атаковала
конница,  они отступали за копьеносцев,  те же,  уткнув один конец копья в
землю,  другой  наставляли навстречу  мчавшимся  лошадям.  При  Сигизмунде
Третьем, под Тшцяной, одна гусарская хоругвь изрубила саблями и растоптала
эту   самую   вестготландскую   бригаду,    в   которой   теперь   служили
преимущественно немцы.
     Две смаландские бригады вел Ирвинг,  которого прозвали Безруким,  так
как,  защищая в свое время хоругвь, он потерял правую руку, зато в левой у
него была такая силища,  что он мог с размаху отрубить голову лошади;  это
был угрюмый солдат,  любивший только войну и кровопролитие, безжалостный и
к себе и к солдатам. Когда из других "предводителей" в непрестанных войнах
выковались мастера своего дела,  любившие войну ради войны,  он  неизменно
оставался все тем же фанатиком и, убивая людей, пел божественные псалмы.
     Вестманландская  бригада  шла   под   водительством  Дракенборга,   а
гельсингерскую,   состоявшую  из   прославленных  стрелков,   вел   Густав
Оксеншерна,  родич знаменитого канцлера,  молодой военачальник, подававший
большие  надежды.   Остготландскую  бригаду  вел  Ферсен,  а  нерикскую  и
вермландскую -  сам  Виттенберг,  который одновременно предводительствовал
всем войском.
     Семьдесят два орудия оставляли глубокие борозды на сырых лугах,  всех
же солдат было семнадцать тысяч, грозных грабителей Германии, бойцов такой
выучки,  что сравниться с  ними,  особенно с  пехотой,  могла разве только
французская гвардия.  За  полками тянулись обозы и  шатры,  полки же шли в
строю, каждую минуту готовые к бою.
     Лес копий поднимался над морем голов,  шлемов и шляп, а между копьями
плыли  к  польской границе  большие  голубые  знамена  с  белыми  крестами
посередине.
     С каждым днем сокращалось расстояние, разделявшее два войска.
     Наконец двадцать первого июля  в  лесу,  подле деревушки Генрихсдорф,
шведские полчища  впервые  увидели  пограничный польский столб.  При  виде
этого столба громкие клики раздались в войсках,  загремели трубы,  бубны и
литавры и  развернулись все знамена.  Виттенберг в сопровождении блестящей
свиты выехал вперед,  и  все  полки проходили мимо него,  салютуя оружием,
конница  с  рапирами  наголо,   пушки  с  зажженными  фитилями.   Час  был
полуденный, погода прекрасная. В лесном воздухе пахло смолой.
     Серая,   залитая  солнечными  лучами  дорога,  по  которой  проходили
шведские хоругви, выбегая из генрихсдорфского леса, терялась на горизонте.
Когда войска вышли по  этой дороге из  лесу,  их взорам открылась веселая,
озаренная улыбкой страна со  злачными желтеющими нивами,  что переливались
на солнце,  с  разбросанными там и  сям дубравами,  с зелеными лугами.  За
дубравами  далеко-далеко  поднимались  к  небу  струйки  дыма;   на  отаве
виднелись пасущиеся стада.  Там,  где на лугах сверкала в  широком разливе
река, спокойно расхаживали аисты.
     Сладостная тишина была разлита повсюду на этой земле, текущей медом и
млеком.  Казалось,  она  распростиралась все  шире  и  раскрывала  объятия
войскам, будто не захватчиков встречала, а гостей, прибывающих с миром.
     Когда взору открылась эта  картина,  новый клик  вырвался из  груди у
всех солдат,  особенно коренных шведов,  привыкших к нагой, бедной и дикой
природе родного края.  Сердца людей, жадных до чужого и бедных, загорелись
желанием захватить эти  сокровища и  богатства,  которые  представились их
очам. Воодушевление охватило ряды войск.
     Однако,  закаленные в огне Тридцатилетней войны,  солдаты знали,  что
нелегкой ценой  могут  они  покорить этот  край,  ибо  населял  его  народ
многочисленный и  отважный,  который умел его защищать.  В Швеции еще жива
была память о страшном разгроме под Кирхгольмом,  когда три тысячи конницы
под   водительством  Ходкевича  растоптали  восемнадцать  тысяч  отборного
шведского  войска.  В  домах  Вестготланда  и  Смаланда  вплоть  до  самой
Далекарлии рассказывали о  крылатых рыцарях,  словно о  великанах из саги.
Еще свежей была память о  битвах при Густаве Адольфе,  ибо живы были люди,
которые участвовали в  них.  Прежде  чем  пронестись через  всю  Германию,
скандинавский орел дважды обломал когти о легионы Конецпольского.
     Потому-то радость в сердцах шведов соединялась с известным опасением,
которое  закралось и  в  душу  самого  полководца Виттенберга.  Он  озирал
проходившие мимо  полки  пехоты  и  конницы такими  очами,  какими пастырь
озирает свое стадо, затем обратился к тучному человеку в шляпе с пером и в
светлом парике, ниспадавшие на плечи.
     - Так вы уверяете,  -  сказал он,  - что с этими силами можно сломить
войска, стоящие под Уйстем?
     Человек в светлом парике улыбнулся.
     - Ваша милость,  вы можете вполне на меня положиться, я готов головой
поручиться за  свои  слова.  Если бы  под  Уйстем были регулярные войска и
кто-нибудь из  гетманов,  тогда я  первый посоветовал бы  не  торопиться и
подождать,  пока не  подойдет его величество со  всем войском;  но  против
шляхетского ополчения и  этих  великопольских вельмож наших сил  более чем
достаточно.
     - А не пришлют им подкреплений?
     - Подкреплений не пришлют по двум причинам:  во-первых,  потому,  что
все  войска,  которых  вообще  немного,  заняты  в  Литве  и  на  Украине;
во-вторых,  потому,  что в Варшаве ни король Ян Казимир,  ни канцлеры,  ни
сенат до  сих пор не хотят верить,  что его величество король Карл Густав,
невзирая  на  перемирие и  последние посольства,  невзирая  на  готовность
поляков пойти на  уступки,  все  же  начнет войну.  Они  надеются,  что  в
последнюю минуту мир будет заключен... ха-ха!
     Тучный человек снял шляпу, утер пот с красного лица и прибавил:
     - Трубецкой и Долгорукий(*) в Литве,  Хмельницкий на  Украине,  а  мы
вступаем в Великую Польшу! Вот до чего довело правление Яна Казимира!
     Виттенберг бросил на него странный взгляд и спросил:
     - И вы этому рады?
     - А я этому рад,  ибо мои обиды и моя невинность будут отмщены; кроме
того,  я  уже  ясно вижу,  что  сабля вашей милости и  мои советы возложат
новую, самую прекрасную в мире корону на главу Карла Густава.
     Виттенберг устремил взгляд вдаль,  окинул леса,  дубовые рощи, луга и
нивы и через минуту сказал:
     - Да! Прекрасна и плодородна эта страна. Вы тоже можете быть уверены,
что   после   войны  его   величество  никому  другому  не   вверит  здесь
наместничества.
     Тучный человек снова снял шляпу.
     - Я также не желаю другого повелителя,  - прибавил он, поднимая глаза
к небу.
     Небо  было  ясным и  безоблачным,  и  гром  не  грянул,  не  разразил
изменника,  который  на  этой  границе  предавал  в  руки  неприятеля свою
истерзанную отчизну, стонавшую под бременем двух войн.
     Человек, беседовавший с Виттенбергом, был Иероним Радзе"вский, бывший
коронный подканцлер, ныне изменник, перебежавший на сторону шведов.
     Некоторое время они  стояли в  молчании;  тем  временем две последние
бригады,  нерикская  и  вермландская,  пересекли границу;  вслед  за  ними
покатили орудия,  трубы все еще играли,  а  гром литавр и грохот барабанов
заглушали шаги  солдат,  рождая в  лесу  зловещее эхо.  Наконец двинулся и
штаб. Радзе"вский ехал рядом с Виттенбергом.
     - Оксеншерны не видно,  -  сказал Виттенберг.  -  Боюсь, как бы с ним
чего не  случилось.  Не знаю,  хороший ли это был совет послать его вместо
трубача с письмами под Уйсте.
     - Хороший,   -  ответил  Радзе"вский.  -  Он  осмотрит  стан,  увидит
военачальников и  разведает,  что  они  замышляют,  а  этого  какой-нибудь
обозник не сделает.
     - А если его узнают?
     - Там его знает один только Рей,  а он наш. Да если его и узнают, все
равно  ничего дурного ему  не  сделают,  напротив,  и  припасом снабдят на
дорогу,  и  наградят...  Я  поляков знаю,  они  на  все готовы,  только бы
показать  перед  иноземцами,  какой  они  учтивый  народ.  Мы  все  усилия
употребляем на  то,  чтобы нас хвалили иноземцы.  За  Оксеншерну вы можете
быть спокойны,  волос у него с головы не упадет.  Не видно его, потому что
времени прошло еще слишком мало.
     - А как вы думаете, будет ли какой-нибудь прок от наших писем?
     Радзе"вский рассмеялся.
     - Позвольте мне стать пророком и предсказать,  что станется.  Воевода
познанский  -  человек  политичный и  ученый,  а  посему  ответит  он  нам
политично и  весьма учтиво,  а  так как он любит слыть за римлянина,  то и
ответ  его  будет сверхримский:  сперва он  нам  напишет что  предпочитает
пролить последнюю каплю крови, нежели сдаться, что смерть лучше бесславия,
а  любовь,  которую он  питает к  отчизне,  велит ему сложить голову на ее
границе.
     Радзе"вский  засмеялся  еще  громче,  суровое  лицо  Виттенберга тоже
прояснилось.
     - Вы хотите сказать,  -  спросил он, - что он вовсе не собирается так
поступить?
     - Он?  - переспросил Радзе"вский. - Это правда, что он любит отчизну,
но питает он свою любовь одними чернилами, а это не очень сытная пища, вот
и любовь его еще тощей,  чем его шут, который помогает ему сочинять вирши.
Я  уверен,  что  после  этого  римского ответа последуют пожелания доброго
здоровья и  успехов,  заверения в  совершенном почтении,  а  в  заключение
просьба пощадить поместья его и его родичей,  за что он и его родичи будут
вечно нам благодарны.
     - Какой же, в конце концов, прок будет от наших писем?
     - В  стане все окончательно падут духом,  а господа сенаторы начнут с
нами  переговоры,  и  после  нескольких выстрелов в  воздух мы  займем всю
Великую Польшу.
     - О, если бы вы в самом деле оказались пророком!
     - Я уверен,  что так оно и будет,  потому что знаю этих людей. У меня
есть друзья и сторонники во всей стране,  и я знаю, как надо повести дело.
А что я не оплошаю,  тому порукою обида,  которую нанес мне Ян Казимир,  и
любовь моя  к  Карлу Густаву.  Люди у  нас  сейчас пекутся больше о  своем
добре,  нежели о сохранении Речи Посполитой.  Все те земли,  по которым мы
сейчас будем идти,  это поместья Опалинских,  Чарнковских,  Грудзинских, а
так как именно эти вельможи стоят под Уйстем,  то  и  во время переговоров
они будут помягче.  Что ж  до шляхты,  то достаточно посулить ей,  что она
по-прежнему может шуметь на сеймиках, и она последует за своими воеводами.
     - Вы  знаете эту  страну и  народ и  оказываете его  величеству такую
помощь,  которая не может остаться без достойной награды.  Из ваших слов я
вправе заключить, что могу эту землю считать нашей.
     - Можете,   ваша  милость,   можете,  можете!  -  поспешил  повторить
Радзе"вский.
     - В  таком  случае я  занимаю ее  именем его  величества короля Карла
Густава, - с достоинством заявил Виттенберг.
     В  то  время как шведские войска,  миновав Генрихсдорф,  попирали уже
земли Великой Польши,  в  польский стан,  несколько ранее,  восемнадцатого
июля,  прибыл  шведский трубач  с  письмами к  воеводам от  Радзе"вского и
Виттенберга.
     Владислав Скорашевский сам проводил трубача к воеводе познанскому,  а
шляхта из ополчения с любопытством глазела на "первого шведа", любуясь его
осанкой,  мужественным лицом, желтыми усами с кончиками, зачесанными вверх
широкой щеткой,  всей его барственной повадкой. Толпы ополченцев провожали
трубача  к  воеводе,  знакомые  окликали друг  друга,  показывали на  него
пальцами,  подсмеивались,  глядя на сапоги бутылками и  на длинную простую
рапиру, которую называли рожном, висевшую на перевязи с богатой серебряной
насечкой.  Швед тоже то бросал любопытные взгляды из-под своей широкополой
шляпы, точно хотел все высмотреть в стане и подсчитать силы противника, то
глазел на шляхту, восточный наряд которой был ему, видно, в диковинку.
     Наконец его  ввели  к  воеводе,  у  которого собрались все  вельможи,
находившиеся в стане.
     Тотчас были  прочитаны письма,  и  начался совет,  а  трубача воевода
поручил своим придворным, чтобы те угостили его по-солдатски; у придворных
шведа перехватила шляхта,  и,  дивясь на него,  как на некое чудище, стала
пить с ним до изумления.
     Скорашевский тоже  внимательно на  него  поглядывал по  той,  однако,
причине,  что  заподозрил в  нем переодетого трубачом офицера;  вечером он
даже отправился с  этой мыслью к воеводе;  однако тот ответил,  что это не
имеет значения, и арестовать трубача не позволил.
     - Будь он сам Виттенберг,  - сказал воевода, - он прибыл к нам послом
и  должен уехать в  безопасности...  Я велю еще дать ему десять дукатов на
дорогу.
     Трубач тем  временем на  ломаном немецком языке вел  разговор с  теми
шляхтичами,  которые понимали этот язык,  ибо  имели сношения с  прусскими
городами,  и  рассказывал им о  победах,  одержанных Виттенбергом в разных
странах,  о  силах,  идущих к  Уйстю,  особенно же о новых орудиях,  столь
совершенных, что против них нет средств обороны. Шляхту эти рассказы очень
смутили, и вскоре по стану поползли всякие преувеличенные слухи.
     В  ту  ночь  почти никто не  спал во  всем Уйсте;  прежде всего около
полуночи подошли люди,  которые до  сих пор стояли в  отдельных станах под
Пилой и Веленем.  Вельможи до рассвета готовили ответ на письма,  а шляхта
проводила время, рассказывая о военной мощи шведов.
     С   лихорадочным  любопытством  расспрашивали  ополченцы  трубача   о
военачальниках,  войске,  оружии,  способах ведения боя и каждый его ответ
передавали из  уст  в  уста.  Близость шведских полчищ придавала небывалый
интерес всяким подробностям, которые, увы, не могли поднять дух шляхты.
     На рассвете приехал Станислав Скшетуский с  вестью о  том,  что шведы
подошли к  Валчу и  от  польского стана находятся на расстоянии одного дня
пути.  Тотчас  поднялась страшная суматоха;  большая  часть  слуг  была  с
лошадьми на  лугах,  пришлось спешно посылать за ними.  Поветы садились на
конь  и  строились хоругвями.  Минута перед боем для  необученного солдата
бывает самой  страшной,  и  прежде чем  ротмистры успели навести кое-какой
порядок, в стане царило ужасное замешательство.
     Не слышно было ни команд,  ни рожков, отовсюду только неслись голоса:
"Ян!  Петр!  Онуфрий!  Сюда!.. А чтоб вас бог убил! Подавайте коней!.. Где
мои слуги?  Ян! Петр!.." Если бы в эту минуту раздался один пушечный залп,
замешательство легко могло бы перейти в смятение.
     Однако поветы понемногу построились.  Прирожденная способность шляхты
к войне отчасти возместила недостаток опыта,  и к полудню стан представлял
уже довольно внушительное зрелище.  Пехота стояла у валов, подобная цветам
в своих пестрых кафтанах;  от зажженных фитилей поднимались дымки, а по ту
сторону валов, под защитой пушек, луга и равнину покрыли поветовые хоругви
конницы,  стоявшей в  боевых  порядках на  отменных конях,  которые  своим
ржанием  будили  эхо  в  ближних  лесах  и  наполняли сердца  воинственной
отвагой.
     Тем  временем воевода познанский отослал трубача с  ответом,  который
звучал примерно так,  как предсказывал Радзе"вский, то есть был политичным
и  вместе с  тем римским;  затем воевода решил послать разъезд на северный
берег Нотеца, чтобы захватить вражеского языка.
     Петр   Опалинский,   воевода  подляшский,   двоюродный  брат  воеводы
познанского,  должен был  самолично идти в  разведку со  своими драгунами,
полторы  сотни  которых  он  привел  под  Уйсте.  Кроме  того,  ротмистрам
Владиславу Скорашевскому и Скшетускому было приказано вызвать охотников из
ополчения, чтобы и шляхта встретилась лицом к лицу с врагом.
     Оба ротмистра разъезжали перед шеренгами,  теша взор своими мундирами
и осанкой;  пан Станислав,  подобно всем Скшетуским,  был черен как жук, с
мужественным,  грозным лицом,  украшенным длинным косым  шрамом  от  удара
мечом,  с  бородой  цвета  воронова  крыла,  которую  развевал ветер;  пан
Владислав,  грузный,  с  длинными светлыми усами,  отвислой нижней губой и
красными глазами,  добродушный и мягкий,  меньше напоминал Марса,  но и он
был  солдат  душой,   рыцарь  несравненной  отваги,  любивший  огонь,  как
саламандра, и ратное дело знавший как свои пять пальцев. Оба они, проезжая
вдоль строя, развернутого в длинную линию, то и дело повторяли:
     - Нуте-ка,  кто пойдет охотником к шведам? Кто хочет понюхать пороху?
Нуте-ка, кто пойдет охотником?
     Они проехали уже довольно большое расстояние, но без успеха, из рядов
не  выступил никто.  Все оглядывались друг на друга.  Были такие,  которым
хотелось пойти,  и удерживал их не страх перед шведами -  они робели перед
своими.  Не один толкал локтем соседа и говорил ему:  "Пойдешь ты, так и я
пойду".
     Ротмистры начинали уже выражать нетерпение;  но когда они подъехали к
гнезненскому повету,  не  из  шеренги,  а  откуда-то сзади,  из-за шеренг,
выскочил вдруг  верхом  на  малорослой лошадке пестро  одетый  человек,  и
крикнул, обращаясь к шеренге:
     - Я пойду охотником, а вы останетесь тут шутами!
     - Острожка! Острожка! - вскричала шляхта.
     - Такой же добрый шляхтич, как и все вы! - ответил шут.
     - Тьфу! Черт бы тебя побрал! - крикнул подсудок Росинский. - Довольно
шутовства! Я пойду!
     - И я! И я! - раздались многочисленные голоса.
     - Один раз мать родила, один раз и умирать!
     - Найдутся тут такие хорошие, как ты!
     - Все могут! Нечего нос поднимать!
     И  как раньше никто не хотел выходить,  так теперь шляхта повалила из
всех поветов:  люди наезжали друг на друга лошадьми,  обгоняли друг друга,
торопливо перебранивались.  Не прошло и минуты,  а впереди уже стояло чуть
не  полтысячи всадников,  и  шляхтичи  все  еще  выезжали  из  рядов.  Пан
Скорашевский рассмеялся своим непринужденным, добрым смехом и закричал:
     - Довольно, довольно! Не можем же мы все идти!
     После этого они вдвоем со Скшетуским построили охотников и  двинулись
вперед.
     Воевода подляшский присоединился к  ним у  выезда из стана.  Всадники
были видны как  на  ладони при переправе через Нотец,  потом еще несколько
раз они промелькнули на поворотах дороги и пропали из глаз.
     По  прошествии получаса воевода познанский велел  людям  разъехаться,
решив,  что незачем держать их  в  строю,  когда неприятель на  расстоянии
целого дня  пути.  Однако всюду  была  расставлена стража,  запрещено было
выгонять  лошадей  на  пастбища и  по  первому  тихому  звуку  рожка  было
приказано всем садиться на конь и становиться в боевые порядки.
     Кончились ожидание и неуверенность, кончились сразу споры и перекоры;
близость  неприятеля,  как  и  предсказывал  пан  Скшетуский,  воодушевила
войско.  Первая удачная битва  могла  бы  еще  больше поднять его  дух,  а
вечером   произошел   случай,   который   мог   стать   новым   счастливым
предзнаменованием.
     Солнце заходило,  озаряя ярким светом Нотец и занотецкие леса,  когда
по ту сторону реки люди увидели сперва облако пыли,  а  затем движущихся в
этом облаке людей. Все до последнего человека вышли на валы поглядеть, что
это за гости;  но тут прибежал драгун из хоругви Грудзинского, стоявший на
страже, и дал знать, что это возвращается разъезд.
     - Разъезд едет  обратно!  Благополучно едет!  Не  съели их  шведы!  -
передавали в стане из уст в уста.
     А разъезд тем временем все приближался,  медленно подвигаясь вперед в
светлых клубах пыли, и наконец переправился через Нотец.
     Шляхта смотрела на  своих,  заслонив руками глаза от солнца,  которое
сверкало все сильней, так что весь воздух был пронизан золотым и пурпурным
сиянием.
     - Э, да их стало что-то больше, чем было! - воскликнул Шлихтинг.
     - Клянусь богом, пленных ведут! - крикнул какой-то шляхтич; парень он
был, видно, не из храброго десятка и просто глазам своим не верил.
     - Пленных ведут! Пленных ведут!
     А  разъезд тем  временем приблизился уже  настолько,  что  можно было
различить лица.  Впереди ехал Скорашевский,  кивая, по своему обыкновению,
головой и  весело переговариваясь со  Скшетуским;  за  ними большой конный
отряд  окружал несколько десятков пехотинцев в  круглых шляпах.  Это  и  в
самом деле были пленные шведы.
     При  виде  их  шляхта не  выдержала и  бросилась навстречу разъезду с
кликами:
     - Vivat Скорашевский! Vivat Скшетуский!
     Густая толпа мгновенно окружила весь отряд.  Одни глазели на пленных,
другие расспрашивали, как все случилось, третьи грозились шведам.
     - А  что?!  Хорошо  вам,  собаки!  С  поляками  захотелось повоевать?
Получили теперь поляков?
     - Дайте их нам! На сабли их! Искрошить!..
     - Что, подлецы! Что, немчура! Попробовали польских сабель?
     - Да  не  орите вы,  как мальчишки,  а  то пленные подумают,  что вам
воевать впервой! - сказал Скорашевский. - Обыкновенное это дело - брать на
войне пленных.
     Охотники из  разъезда гордо глядели на  шляхту,  которая забросала их
вопросами.
     - Как же  вы  их?  Легко ли  они сдались?  Или пришлось вам попотеть?
Хорошо дерутся?
     - Хорошие парни,  - ответил Росинский. - И долго оборонялись, но ведь
и они не железные. Сабля и их берет.
     - Так и не могли отбиться от вас, а?
     - Напора не выдержали.
     - Вы слышите,  что наши говорят:  напора не выдержали! А что? Напор -
главное дело!
     - Помните:  только  бы  напереть!  Это  против  шведов  самое  лучшее
средство!
     Если бы  в  эту минуту шляхта получила приказ броситься на врага,  не
сдержать бы  ему ее  напора;  но  врага пока не  было видно;  глухой ночью
раздался вместо этого  голос  рожка  перед форпостами.  Это  прибыл второй
трубач с письмом от Виттенберга,  в котором он предлагал воеводам сдаться.
Узнав об этом,  толпа шляхтичей хотела зарубить гонца,  но воеводы приняли
письмо, хотя содержание его было наглым.
     Шведский генерал  заявлял,  что  Карл  Густав  прислал войска  своему
родичу Яну Казимиру на подмогу против казаков и  что шляхта Великой Польши
должна поэтому сдаться без сопротивления.  Грудзинский,  читая это письмо,
не мог сдержать порыв негодования и  хлопнул кулаком по столу,  но воевода
познанский мигом его успокоил.
     - А ты,  пан,  веришь в победу?  -  спросил он его. - Сколько дней мы
можем продержаться?  Ужели ты  хочешь быть  в  ответе за  море  шляхетской
крови, которое завтра может пролиться?
     После долгого совета решили на письмо не отвечать и ждать, что будет.
Долго ждать не пришлось.  В субботу, двадцать четвертого июля, стража дала
знать, что шведское войско показалось прямо против Пилы. Стан зашумел, как
улей перед вылетом.
     Шляхта  садилась на  конь,  воеводы  скакали  вдоль  шеренг,  отдавая
противоречивые приказы,  пока пан  Владислав не  принял наконец начальство
над всем войском и  не навел порядка;  он выехал затем во главе нескольких
сот  охотников навстречу противнику,  чтобы на  том берегу наездники могли
схватиться врукопашную и польские солдаты освоились с врагом.
     Конница  с   удовольствием  шла  за  ним,   ибо  в   рукопашных  боях
схватывались обычно небольшие кучки наездников или  люди  выходили один на
один,  а  таких  схваток  шляхта,  обученная  искусству рубки,  совсем  не
боялась.  Отряд переправился на тот берег и остановился в виду неприятеля,
который все  приближался,  темнея впереди,  словно длинная полоса внезапно
выросшего леса.  Полки конницы,  пехоты развертывались,  все  шире заливая
простор.
     Шляхта ждала,  что к ней вот-вот бросятся наездники-рейтары,  но  они
что-то  не показывались.  Зато на пригорках,  на расстоянии нескольких сот
шагов,  остановились и засуетились  небольшие  кучки  солдат,  завиднелись
среди них лошади; заметив это, Скорашевский немедленно скомандовал:
     - Налево кругом, марш-марш!
     Но  не  успела прозвучать команда,  как на пригорках расцвели длинные
белые струйки дыма,  и  словно стая птиц полетела со  свистом между людьми
Скорашевского,  затем громовый раскат потряс воздух,  и  в то же мгновение
раздались крики и стоны раненых.
     - Стой! - крикнул пан Владислав.
     Стаи птиц пролетели еще  и  еще раз -  и  снова свисту вторили стоны.
Шляхта не послушала команды начальника, напротив, стала с криком отступать
все быстрей и быстрей, взывая к небу о помощи, затем отряд в мгновение ока
рассеялся по равнине и поскакал сломя голову к стану. Скорашевский ругался
- все было напрасно.
     Прогнав   с   такой   легкостью   наездников,   Виттенберг  продолжал
продвигаться вперед, пока не остановился наконец прямо против Уйстя, перед
шанцами,  которые обороняла калишская шляхта.  В  ту  же минуту заговорили
польские  пушки,  однако  шведы  не  торопились отвечать  на  пальбу.  Дым
спокойно и  ровно  вытягивался в  ясном  воздухе в  длинные струйки,  а  в
промежутках между  ними  шляхта видела шведские полки,  пехоту и  конницу,
которые развертывались с  ужасающим спокойствием,  точно  были  совершенно
уверены в своей победе.
     На  пригорках  устанавливали  орудия,  рыли  окопчики,  словом,  враг
располагался,  не  обращая ни малейшего внимания на снаряды,  которые,  не
долетая до него, засыпали только песком и землей людей, рывших окопчики.
     Станислав Скшетуский вывел еще  две хоругви калишцев,  надеясь смелой
атакой внести замешательство в  ряды  шведов;  но  калишцы пошли неохотно;
отряд тотчас рассыпался в беспорядке, так как храбрецы гнали коней вперед,
а  трусы  умышленно  придерживали  их.  Два  рейтарских  полка,  высланных
Виттенбергом,  после  короткой  стычки  прогнали шляхтичей с  поля  боя  и
преследовали их до самого стана.
     Тем временем спустились сумерки, и бескровная схватка кончилась.
     Однако из пушек поляки продолжали стрелять до самой ночи,  после чего
пальба утихла; но тут в польском стане поднялся такой шум, что слышно было
на  другом  берегу  Нотеца.   Все  началось  с  того,  что  несколько  сот
ополченцев,  воспользовавшись темнотой,  попытались ускользнуть из  стана.
Другие  заметили это  и  стали  грозить  беглецам и  не  пускать их.  Люди
схватились за сабли.  Слова:  "Или все,  или никто!" - снова переходили из
уст в уста.  Однако с каждой минутой становилось все очевидней,  что уйдут
все.  Ропот поднялся против военачальников.  "Послали нас  с  голым брюхом
против пушек!" - кричали ополченцы.
     Шляхта негодовала и  на Виттенберга за то,  что он не уважает военных
обычаев,  что не выслал на бой наездников,  а  неожиданно приказал открыть
пушечную пальбу.
     - Всяк поступает, как ему лучше, - говорили они, - но не народ они, а
свиньи,  коль такой у  них обычай,  чтобы с  врагом не встречаться лицом к
лицу.
     Другие открыто предавались отчаянию.
     - Выкурят они нас отсюда, как барсука из норы, - говорили они. - Стан
плохо расположен, шанцы плохо вырыты, место для обороны неподходящее.
     Слышались голоса:
     - Братья, спасайтесь!
     Другие кричали:
     - Измена! Измена!
     Ужасная это была ночь:  расстройство в  рядах и смятение возрастали с
каждой минутой,  никто  не  слушал приказов.  Воеводы совсем растерялись и
даже не пытались навести порядок.  Их бессилие и  бессилие ополчения стало
совершенно очевидным.  В  ту ночь Виттенберг мог открыто напасть на стан и
взять его безо всякого труда.
     Наступил рассвет.
     День вставал хмурый, облачный, он осветил дикое скопище орущих людей,
потерявших присутствие духа,  большею частью пьяных, готовых скорее бежать
с  позором,  нежели  принять  бой.  В  довершение  всех  бед  шведы  ночью
переправились под  Дембовом на  другой  берег  Нотеца и  окружили польский
стан.
     Со  стороны  Дембова  почти  не  было  шанцев,   и  обороняться  было
невозможно.  Надо было без промедления окружить стан валом. Скорашевский и
Скшетуский заклинали сделать это, но никто уже не хотел их слушать.
     У  вельмож и у шляхты на устах было одно только слово:  "переговоры".
Выслали парламентеров.  В  ответ  из  шведского стана прибыли с  блестящей
свитой Радзе"вский и  генерал Вирц;  оба  они  ехали с  зелеными ветвями в
руках.
     Они направились к дому,  где стоял воевода познанский; но Радзе"вский
по дороге задерживался в толпе шляхтичей, махал ветвью и шляпой, улыбался,
приветствовал знакомых и говорил зычным голосом:
     - Дорогие братья! Не пугайтесь! Мы приехали сюда не как враги. От вас
самих  зависит,  чтобы больше не было пролито ни единой капли крови.  Если
вместо тирана,  который  попирает  ваши  вольности,  который  помышляет  о
dominium absolutum,  который привел отчизну к гибели,  вы хотите доброго и
благородного господина,  воителя столь прославленного,  что при одном  его
имени   рассеются   все  недруги  Речи  Посполитой,  тогда  отдайтесь  под
покровительство его величества Карла Густава!..  Дорогие  братья!  Я  везу
ручательство,  что будут сохранены все ваши вольности, ваша свобода, вера.
От вас самих зависит ваше спасение!  Его величество король шведский  решил
подавить казацкое восстание,  кончить литовскую войну(*), и только он один
может это сделать.  Сжальтесь же над несчастной отчизной, если вам себя не
жаль...
     Голос  задрожал тут  у  предателя,  точно  слезы подступили к  горлу.
Шляхта слушала в изумлении,  раздались редкие голоса:   - а он проследовал дальше, и снова кланялся новым толпам,
и  снова был слышен его зычный голос:  "Дорогие братья!" Наконец оба они с
Вирцем и свитой исчезли в доме воеводы познанского.
     Шляхта сбилась перед  домом  такой  тесной толпою,  что  яблоку негде
упасть,  ибо чувствовала,  понимала, что в этом доме решается не только ее
судьба,  но и  всей отчизны.  Вышли воеводские слуги в пурпурных одеждах и
позвали в  дом "персон" поважнее.  Те  поспешно вошли,  за  ними ворвалось
несколько человек из  мелкой  шляхты,  остальные остались за  дверью,  они
протискивались к окнам, прижимали уши даже к стенам.
     Тишина в толпе царила немая.  Те,  кто стоял поближе к окнам, слышали
порою шум голосов,  долетавший из дому,  точно отзвучие споров, раздоров и
распрей. Час уходил за часом, а совет все не кончался.
     Внезапно с  треском распахнулась входная дверь,  и  на  улицу выбежал
Владислав Скорашевский.
     Толпа отпрянула в ужасе.
     Всегда  спокойный и  кроткий,  как  агнец,  человек этот  был  теперь
страшен:  глаза красные,  взор  блуждающий,  одежда на  груди расхристана.
Держась обеими руками за голову, он как молния врезался в толпу и закричал
пронзительным голосом:
     - Измена!  Убийство!  Позор!  Мы уже Швеция,  не Польша!  Родину-мать
убивают в этом доме!
     Он зарыдал страшно, судорожно и стал рвать на себе волосы, точно ум у
него мутился. Гробовая тишина царила вокруг. Ужас объял все сердца.
     Внезапно Скорашевский заметался в  толпе,  в  диком  отчаянии истошно
крича:
     - К оружию! К оружию, кто в бога верует! К оружию! К оружию!
     Смутный  ропот  поднялся  в  толпе,  словно  легкий  шепот  пробежал,
внезапный,  прерывистый, как первое дуновение бури. Сердца колебались, умы
колебались, и в этом всеобщем смятении духа страстный голос кричал:
     - К оружию! К оружию!
     Вскоре к  нему присоединились еще два голоса -  Петра Скорашевского и
Скшетуского,  вслед за которыми прибежал и Клодзинский,  отважный ротмистр
познанского повета.
     Все  больше становилась толпа  вокруг них.  Грозный ропот рос,  пламя
пробегало по  лицам  и  пылало в  очах,  слышался лязг  сабель.  Владислав
Скорашевский первый  овладел собою  и,  показывая на  дом,  в  котором шел
совет, обратился к шляхте с такими словами:
     - Слышите,  братья, они как иуды, продают там отчизну и бесчестят ее!
Знайте же,  мы не принадлежим уже Польше. Мало им было отдать в руки врага
всех вас,  стан, войско, орудия, будь они прокляты! Они подписали вдобавок
от своего и вашего имени,  что отрекаются от отчизны, отрекаются от нашего
короля,  что  весь  край,  крепости и  все  мы  отныне  на  вечные времена
принадлежим Швеции. Что войско сдается - это бывает, но кто же имеет право
отрекаться от своего короля и от своей отчизны?!  Кто имеет право отрывать
от  нее  провинции,  предаваться иноземцам,  переходить к  другому народу,
отрекаться  от  своей  крови?!   Братья,   это  позор,  измена,  убийство,
злодеянье!..  Спасите отчизну,  братья!  Именем  бога,  кто  шляхтич,  кто
честен,  спасите родину-мать!  Отдадим же  свою жизнь за нее,  не пожалеем
головы!  Мы не хотим быть шведами!  Не хотим, не хотим! Лучше на свет было
не родиться тому, кто теперь не отдаст своей жизни!.. Спасите родину-мать!
     - Измена!  -  крикнули сразу  десятки  голосов.  -  Измена!  Зарубить
предателей!
     - К нам все, в ком честь жива! - кричал Скшетуский.
     - На шведа! На смерть! - подхватил Клодзинский.
     И  они пошли дальше с  криком:  "К нам!  Сюда!  Измена!" -  а за ними
двинулись уже сотни шляхты с саблями наголо.
     Но  подавляющее большинство осталось на  месте,  да  и  из  тех,  кто
последовал  за  ротмистрами,   кое-кто,  заметив,  что  их  немного,  стал
оглядываться и отставать.
     Тем временем снова отворилась дверь дома,  в котором шел совет,  и на
пороге показался познанский воевода,  Кшиштоф Опалинский,  а  рядом с  ним
справа генерал Вирц,  слева Радзе"вский.  За ними следовали: Анджей Кароль
Грудзинский,   воевода   калишский,   Максимилиан   Мясковский,   каштелян
кишвинский, Павел Гембицкий, каштелян мендзижецкий, и Анджей Слупецкий.
     Кшиштоф   Опалинский   держал   в   руке   пергаментный   свиток   со
свешивающимися печатями;  голову он  поднял высоко,  но  лицо у  него было
бледное,   а  взгляд  неуверенный,   хоть  воевода  и  силился  изобразить
веселость. Он обвел глазами толпу и в мертвой тишине заговорил ясным, хотя
несколько хриплым голосом:
     - Братья шляхтичи!  В  нынешний день мы  отдались под покровительство
его величества короля шведского. Vivat Carolus Gustavus rex!*
     _______________
          * Да здравствует король Карл Густав! (Лат.)

     Молчание было ответом воеводе; вдруг раздался чей-то одинокий голос:
     - Veto!*
     _______________
          * Запрещаю(*)! (Лат.)

     Воевода повел глазами в сторону этого голоса и сказал:
     - Не  сеймик тут у  нас,  и  ни  к  чему здесь veto.  А  кому хочется
покричать,  пусть идет на шведские пушки, которые наведены на нас и за час
могут сровнять с землею весь наш стан. - Он умолк на минуту. - Кто сказал:
veto? - спросил он.
     Никто не отозвался.
     Воевода снова заговорил еще внушительней:
     - Все вольности шляхты и духовенства будут сохранены, подати не будут
увеличены и взиматься будут так же,  как и раньше. Никто не понесет обид и
не  будет  ограблен;  войска его  королевского величества не  имеют  права
становиться на  постой в  шляхетских владениях или  взимать другие поборы,
кроме тех, которые взыскивались на польские регулярные хоругви...
     Он  умолк  и  жадно  внимал ропоту шляхты,  словно хотел  постичь его
значенье, затем махнул рукой.
     - Кроме того, генерал Виттенберг от имени его королевского величества
слово  мне  дал  и  обещание,   что,  если  вся  страна  последует  нашему
спасительному примеру,  шведские войска вскоре двинутся на Литву и Украину
и  кончат войну лишь тогда,  когда все земли и  все замки будут возвращены
Речи Посполитой.
     - Vivat Carolus Gustavus rex! - закричали сотни голосов.
     - Vivat Carolus Gustavus rex! - загремело во всем стане.
     На   глазах  всей   шляхты  воевода  познанский  повернулся  тогда  к
Радзе"вскому и  сердечно его обнял,  затем обнял и Вирца;  после этого все
вельможи стали обниматься.  Их примеру последовала шляхта, и радость стала
всеобщей.  "Виват" кричали так,  что  эхо разносилось по  всей округе.  Но
воевода  познанский попросил у  милостивой братии  еще  минуту  молчания и
сказал с сердечностью в голосе:
     - Братья шляхтичи!  Генерал Виттенберг просит нас сегодня в свой стан
на пир, дабы мы за чарами заключили братский союз с храбрым народом.
     - Vivat Виттенберг! Vivat, vivat, vivat!
     - А затем,  -  прибавил воевода,  - мы разъедемся по домам и с божьей
помощью начнем жатву  с  мыслью о  том,  что  в  нынешний день  мы  спасли
отчизну.
     - Грядущие века воздадут нам справедливость! - сказал Радзе"вский.
     - Аминь! - закончил воевода познанский.
     Но тут он заметил,  что множество глаз устремились куда-то поверх его
головы.
     Он  повернулся и  увидел своего шута,  который,  встав  на  цыпочки и
держась рукою  за  дверной косяк,  писал углем на  стене дома,  над  самой
дверью:

                         *
     _______________
          * Сочтено - взвешено - измерено (халдейск.).

     Небо покрылось тучами, надвигалась гроза.